Вот так:

Но вот все двери закрываются, «скорая» отправляется в путь с включенной сиреной, несмотря на то что вокруг не видно ни одной машины, свет в окнах второго этажа меркнет, и «Дель-Map» вновь окутывает тишина.

Лето сорок четвертого. Подобно Кребсу, Фрейтаг-Лорингховену, Герхарду Больдту, старательно составляю военные сводки, хотя война проиграна. Гроза не замедлила разразиться, и теперь дождь вовсю хлещет по открытому балкону своей длинной плетью, словно хочет предупредить меня, как заботливая мать, об опасности, какую таит в себе самонадеянность. На входе в гостиницу никто не дежурит, и Горелый самостоятельно поднялся ко мне в номер без каких-либо помех. Море прибывает, бормочет он в ванной, куда я его затащил, вытирая полотенцем голову. Идеальный момент, чтобы нанести ему удар, но я стою не шелохнувшись. Вид его головы, закутанной в полотенце, действует на меня завораживающе. Под ногами у него образовалась небольшая лужица. Перед началом игры я заставляю его снять мокрую майку и надеть мою. Она ему немного узка, зато сухая. Горелый надевает ее, не говоря ни слова, как будто каждый день получает от меня подобные подарки. Лето кончается, кончается и игра. Фронты на Одере и Рейне разваливаются от первых же ударов. Горелый ходит вокруг стола, словно приплясывая. А может, и на самом деле приплясывает от радости. Мое последнее кольцо обороны — это Берлин — Штеттин — Бремен — Берлин, остальные же войска, включая армии в Баварии и Северной Италии, уже не снабжаются. Где ты сегодня будешь ночевать? — спрашиваю я у Горелого. У себя дома, отвечает он. Прочие вопросы, а их накопилось много, застревают у меня в горле. Проводив его, я усаживаюсь на балконе и смотрю на ночной дождь. Он вполне может затопить все вокруг. Завтра я буду разгромлен, в этом нет сомнения.

Проснулся поздно, но есть совершенно не хотелось. Оно и к лучшему, ибо денег у меня кот наплакал. Дождь не перестал. Спросил внизу про фрау Эльзу, мне ответили, что она не то в Барселоне, не то в Жероне, «в большом госпитале», со своим мужем. Что касается состояния последнего, то тут все единодушны: он при смерти. Мой завтрак состоял из чашки кофе с молоком и круассана. В ресторане работал всего один официант, обслуживавший пятерых пожилых суринамцев и меня. «Дель-Map» в одночасье опустел.

В середине дня я сидел на балконе и вдруг обнаружил, что мои часы не ходят. Я тряс их, пробовал завести, но все без толку. Когда же они остановились? Означает ли это что-нибудь? Надеюсь, что да. Через железные прутья балкона разглядываю редких прохожих, торопливым шагом минующих Приморский бульвар. Замечаю Волка и Ягненка, идущих в сторону порта; оба в одинаковых полотняных куртках. Я поднял руку, приветствуя их, но они меня, конечно, не увидели. Словно два разыгравшихся щенка, они прыгали через лужи, толкали друг друга и скалили зубы.

Через некоторое время я спустился в ресторан. Там снова были те же суринамцы, сидевшие за столом вокруг огромного блюда с паэльей из желтого риса и морепродуктов. Я сел за соседний столик и заказал гамбургер и стакан воды. Суринамцы очень быстро лопотали, не знаю уж, на голландском или на своем родном наречии, и мерное жужжание их голосов подействовало на меня успокаивающе. Когда официант принес мне гамбургер, я спросил, есть ли в гостинице другие постояльцы, кроме меня и суринамцев. Да, есть, но днем они уезжают на автобусные экскурсии. Это люди третьего возраста, сказал он. Третьего возраста? Как забавно. И что, они поздно возвращаются? Поздно, и потом еще долго веселятся, сказал официант. Покончив с гамбургером, я вернулся к себе в номер, принял горячий душ и лег в постель.

Когда я проснулся, у меня еще оставалось время, чтобы собрать чемоданы и заказать разговор с Германией за счет вызываемого абонента. Книги, которые я привез с собой для чтения на пляже (и даже не открыл), я оставил на тумбочке, чтобы их обнаружила фрау Эльза, когда вернется. Взял только роман про Флориана Линдена. Вскоре дежурная сообщила мне, что я могу говорить. Конрад согласился оплатить разговор. Стараясь быть немногословным, я сказал, что рад его слышать и что, если повезет, мы скоро увидимся. Поначалу Конрад разговаривал со мной довольно резко и холодно, но вскоре изменил тон, посоветовав задуматься над тем, какую кашу я заварил. Ты что, окончательно прощаешься со мной? — спросил он каким-то манерным голосом. Я заверил, что нет, хотя с каждым разом мой голос звучал все менее убедительно. Прежде чем распрощаться, мы вспомнили вечера в клубе, самые легендарные и памятные партии и вдоволь нахохотались, когда я пересказал ему разговор с Матиасом Мюллером. Береги Ингеборг, сказал я ему на прощанье. Непременно, торжественно пообещал Конрад.

Я прикрыл дверь и прислушался. Шум лифта предвещал скорое появление Горелого. Моя комната явно изменилась по сравнению с предыдущими вечерами, возле кровати на самом виду стояли чемоданы, но Горелый на них даже не взглянул. Мы сели — я на кровать, он за стол, и какое-то время ничего не происходило, точно мы приобрели способность по желанию оказываться то внутри айсберга, то снаружи. (Сейчас, когда я думаю об этом, лицо Горелого представляется мне абсолютно белым, словно обсыпанным мукой, и лунообразным, хотя под тонким слоем краски угадываются шрамы.) Инициатива принадлежала ему, и он, не делая никаких подсчетов — он не захватил свою тетрадку, но все на свете BRP и так принадлежали ему, — бросил русские армии на Берлин и захватил его. С помощью англо-американских армий он разгромил все те части, что я сумел послать в попытке отвоевать город. Вот так легко досталась ему победа. Когда пришла моя очередь, я попробовал двинуть в бой танковые резервы из района Бремена, но они натолкнулись на глухую стену союзнических войск и были уничтожены. По сути, это были чисто символические действия. После этого я признал поражение и сдался. И что теперь? — спросил я. Горелый глубоко вздохнул и вышел на балкон. Потом жестом подозвал меня. Дождь усиливался, равно как и ветер, гнувший пальмы на Приморском бульваре. Палец Горелого указывал куда-то дальше. На пляже, там, где высилась велосипедная крепость, я увидел огонек, колеблющийся и ирреальный, как огни святого Эльма. Свет внутри хижины? Горелый взревел, как бык. Мне не стыдно признаться, что я подумал о Чарли, призрачном Чарли, явившемся с того света, чтобы выразить соболезнование в связи с моим поражением. По-видимому, я был близок к помешательству. Горелый сказал: «Пошли, мы не должны отступать», и я последовал за ним. Мы спустились по лестнице, прошли мимо стойки администратора, где горел свет, но никого не было, и в конце концов очутились на Приморском бульваре. Хлеставший мне в лицо дождь подействовал на меня расслабляюще. Я остановился и крикнул: кто это там? Горелый не ответил и зашагал дальше. Я не раздумывая побежал за ним. Внезапно передо мной возник огромный конус, образованный сдвинутыми вместе велосипедами. Не знаю, то ли из-за дождя, то ли из-за набиравших силу волн создавалось ощущение, что велосипеды погружаются в песок. Неужели все мы потонем? Мне вспомнилась ночь, когда я тайком пробирался сюда, чтобы неожиданно услышать военные советы незнакомца, которого я затем принял за мужа фрау Эльзы. Вспомнилась тогдашняя жара, сравнимая разве что с огнем, что полыхал теперь в моей груди. Огонек, который мы видели с балкона, упрямо мерцал внутри хижины. Решительным и в то же время усталым движением я ухватился обеими руками за выступающую часть поплавка и через образовавшуюся щель попробовал разглядеть, кто находится внутри, но тщетно. Собрав последние силы, я попытался обрушить всю конструкцию, но только занозил и расцарапал себе руки о деревянные поверхности и ржавые железки. Цитадель была прочна, как гранит. Горелый, которого я в последние несколько секунд выпустил из виду, стоял спиной к велосипедам и, казалось, любовался грозой. Кто там? Ответьте, пожалуйста! — крикнул я. И, не надеясь на ответ, стал карабкаться вверх, чтобы попасть внутрь хижины сверху, но сорвался и упал ничком на песок. А когда приподнялся, увидел перед собой Горелого. И понял, что не в состоянии ничего сделать. Рука Горелого ухватила меня за шею и потянула вверх. Я пытался отбиваться руками и ногами, но мои конечности вдруг сделались ватными. Слабеющим голосом я прохрипел Горелому, что я не нацист и ни в чем не виноват, хотя не думаю, что он меня услышал. Больше я сделать ничего не мог, сила и решимость Горелого, вдохновленного грозой, были поистине неукротимы. Начиная с этого момента мои воспоминания становятся смутными и отрывочными. Меня подняли, словно тряпичную куклу, и, вопреки ожиданиям (погибнуть в морской пучине), поволокли к отверстию в велосипедной цитадели. Я не оказывал сопротивления, ни о чем не молил и только однажды зажмурился, когда меня ухватили за шею и бедро и затащили внутрь. Да, в этот момент я закрыл глаза и увидел самого себя, перенесенного в другой день, не такой пасмурный, но и не яркий, этакого «хмурого гостя на земле суровой», и увидел также Горелого, покидающего городок и страну по извилистой дороге, выложенной кадрами из мультфильмов и фильмов ужасов (но какую страну? Испанию? Европейское экономическое сообщество?), с вечной скорбью на лице. Я открыл глаза, когда ощутил под собой песок, и увидел, что лежу в нескольких сантиметрах от газовой лампы. Извиваясь как червяк, я огляделся по сторонам и понял, что нахожусь здесь один и никого возле этой лампы с самого начала не было; она была зажжена в грозу именно для того, чтобы я видел ее с балкона. Снаружи раздавались шаги; это Горелый кругами ходил возле своей крепости и посмеивался. Я слышал, как его ноги увязают в песке и он смеется чистым и счастливым смехом ребенка. Сколько времени я пробыл там, стоя на коленях среди нехитрых пожитков Горелого? Не знаю. Когда я выбрался наружу, дождь уже кончился, а на горизонте забрезжил рассвет. Я погасил лампу и вылез через дыру. Горелый неподвижно сидел поодаль, скрестив ноги, и глядел на восход. Думаю, если бы он умер, то так и остался бы в этой позе. Я побрел в его сторону и, не подходя слишком близко, попрощался.