Ничего не изменилось. Это меня больше всего удивляет. Утром в коридорах гостиницы было не протолкнуться от уезжающих, но уже к вечеру на террасе я заметил новые лица, еще бледные и восторженные, — прибыла очередная партия отдыхающих. Температура вдруг резко подскочила, и стало жарко, как в июле, а ветерок, приносивший свежесть на раскаленные улицы городка, стих. Пропитавшаяся потом одежда прилипает к телу, а прогулка по улице превращается в мучение. Часа через три после отъезда Ханны я повстречал Волка и Ягненка в «Андалузском уголке»; вначале они сделали вид, будто не заметили меня; потом подошли с печальными лицами и принялись задавать непременные в таких случаях вопросы. Я ответил, что о поисках пока ничего нового сообщить не могу и что Ханна находится уже на пути в Германию. Их физиономии и поведение сразу заметно изменились. Они явно расслабились и стали гораздо дружелюбнее. Было жарко; уже через несколько минут я понял, что эти скоты не собираются покидать меня: разговор пошел в том же русле и изобиловал той же символикой, какую они привыкли использовать в общении с Чарли, только на месте Чарли теперь был я, а на месте Ханны — Ингеборг!

Впоследствии я спросил у Ингеборг, что она имела в виду, когда сказала, что Ханну щупали все кому не лень. Ее ответ разрушает мои предположения, по крайней мере отчасти. Оказывается, это было обобщение. Ханна как жертва мужчин, как женщина, которой не везет и которая находится в постоянном поиске равновесия и счастья, и т. д. О том, что, возможно, Ханну изнасиловали испанцы, и речи быть не может; на самом деле Ингеборг относится к этой парочке крайне пренебрежительно: она говорит о них так, будто их вовсе не существует. Обыкновенные, вполне заурядные парни, не слишком большие труженики, если судить по их распорядку дня, зато любители развлечений. Ну и что? Она сама тоже любит ходить на дискотеки и время от времени совершать сумасбродные поступки. Что значит сумасбродные? — поинтересовался я. Не спать допоздна, как следует напиться, горланить песни под утро на улице. Какое-то убогое сумасбродство. Здоровое, уточняет она. Так что в отношениях с испанцами не должно быть ни враждебности, ни недомолвок, за исключением тех, что продиктованы естественными причинами. Так обстоят дела, когда в десять часов вечера Волк и Ягненок вновь появляются на сцене: разговор, а вернее сказать — приглашение прогуляться в город, от которого мы отказываемся, отличается крайней бесцеремонностью; мы сидим на террасе (все столы заняты и ломятся от мороженого и напитков), а они стоят на тротуаре, отделенные от нас железными перилами — барьером между террасой и нескончаемым потоком гуляющих, которые наводняют в эти часы Приморский бульвар, спасаясь от духоты и зноя. Поначалу их высказывания не выходят за рамки обычной пошлости; больше говорит (и жестикулирует) Ягненок; его замечания то и дело вызывают у Ингеборг улыбку, иногда опережающую мой перевод. Суждения Волка, напротив, сдержанны и осторожны, можно сказать, он прощупывает почву, изъясняясь при этом на английском, явно не соответствующем уровню его образования и освоенном благодаря железной воле, желанию протиснуться в мир, о котором он только догадывается. В такие моменты Волк, как никогда, соответствовал своей кличке; блестящее, свежее, загорелое лицо Ингеборг притягивало его взгляд, как луна притягивает к себе ликантропов [25]в старых фильмах ужасов. Натолкнувшись на наш отказ идти куда бы то ни было, он принимается уговаривать, и голос его становится грубым; обещает повести на достойные дискотеки, уверяет, что усталость как рукой снимет, едва мы переступим порог одной из таких забегаловок… Все напрасно. Наше решение окончательно и словно снисходит к ним, поскольку тротуар расположен на две пяди ниже, чем терраса. Испанцы больше не настаивают. Незаметно, в качестве своего рода прелюдии к расставанию, они переходят к воспоминаниям о Чарли. Вот кто был друг с большой буквы. Со стороны можно подумать, что они и вправду горюют о нем. Наконец они пожимают нам руки и удаляются в сторону старых кварталов. Их силуэты, быстро растворившиеся в толпе прохожих, кажутся мне жалкими, и я говорю об этом Ингеборг. Она долго смотрит на меня, а потом замечает, что никак не может меня понять:

— Еще недавно ты считал, что они изнасиловали Ханну. Теперь тебе их жалко. На самом же деле эта парочка кретинов не кто иные, как третьеразрядные latin lovers. [26]

Мы хохочем и никак не можем остановиться, пока Ингеборг не говорит, что неплохо было бы хотя бы раз лечь спать пораньше. Я согласен.

Закончив заниматься любовью, я сел за свои записи, а Ингеборг вновь погрузилась в приключения Флориана Линдена. Она еще не догадалась, кто убийца, и по тому, как она читает, кажется, что это ее совершенно не волнует. Выглядит она усталой: эти последние дни не были для нее особо приятными. Неизвестно почему мне вдруг на ум приходит Ханна: как она сидит в машине перед отъездом и дает мне советы своим тихим голосом…

— Ханна уже, должно быть, в Оберхаузене?

— Не знаю. Она завтра будет звонить, — отвечает Ингеборг.

— А если не позвонит?

— Хочешь сказать, что она забудет про нас?

Нет, конечно, про Ингеборг она не забудет. И про меня тоже. Мне вдруг становится страшно. Это страх, который возбуждает. Но чего я боюсь? Мне вспоминаются слова Конрада: «Играй на своем поле, и будешь всегда побеждать». А где оно, мое поле? — спросил я. Конрад рассмеялся каким-то необычным смехом и уставился на меня своими блестящими глазами. Нужную сторону пусть изберет твоя кровь. Я возразил, что таким образом невозможно все время выигрывать; например, если в «Разгроме группы армий „Центр“» я выберу немцев, то самое большее, на что я смогу рассчитывать, — это один выигрыш в трех партиях. Если, конечно, против меня не будет играть круглый идиот. Ты меня не понимаешь, сказал Конрад. Ты должен применить Большую Стратегию. И быть хитрым, как лис. Что это было, сон? По правде говоря, мне неизвестна игра под названием «Разгром группы армий „Центр“»!

В остальном это был скучный и неплодотворный день. Какое-то время я провел на пляже, где терпеливо подставлял свое тело под солнечные лучи и безуспешно пытался привести в порядок свои мысли. Но в голове возникали лишь старые образы десятилетней давности: родители играют в карты на балконе гостиницы; брат, раскинув руки, лежит на воде в двадцати метрах от берега; испанские ребятишки (или цыганята?) бегут по пляжу, вооружившись палками; зловонная комната для прислуги, тесно уставленная двухэтажными нарами; широкая улица, усеянная дискотеками, которые тянутся одна за другой, теряясь вдали, там, где пляж с черным песком, а за ним черные волны моря и где единственное цветовое пятно — это неожиданно возникающая велосипедная крепость Горелого… Меня ждет моя статья. Ждут книги, которые я пообещал себе прочесть. Часы же и дни летят, как назло, с такой скоростью, будто время катится под уклон. Но это же невозможно.

Полиция… Я сказал фрау Эльзе, что мы завтра уезжаем. Вопреки моим ожиданиям, известие ее удивило; на мгновение ее лицо приняло огорченное выражение, которое она поспешила скрыть за дежурной жизнерадостностью администратора. Так или иначе, день начался не очень удачно: у меня разболелась голова, и я все время потел, несмотря на принятые три таблетки аспирина и холодный душ. Фрау Эльза поинтересовалась, удовлетворен ли я в итоге. В итоге чего? Каникул. Я пожал плечами, а она взяла меня под руку и завела в маленький кабинет, скрывавшийся за стойкой администратора. Ей хотелось узнать все подробности, касающиеся исчезновения Чарли. Монотонным голосом я вкратце обрисовал ей ситуацию. Это у меня неплохо вышло. Притом я четко соблюдал хронологию событий.

— Я разговаривала сегодня с сеньором Пере, управляющим «Коста-Брава». Он считает, что вы ведете себя как идиот.