Начиная с этого момента сон развивался скачкообразно (по крайней мере, так мне помнится). Я позавтракал на террасе яичницей с томатным соком. Поднялся к себе по лестнице: навстречу спускались английские дети, и мы едва не столкнулись. Видел с балкона Горелого у его велосипедов, оставшегося наедине со своей нищетой и осенью. Нарочито долго писал письма. В конце концов лег в постель и сразу уснул. Новый телефонный звонок, на сей раз реальный, нарушил мой сон. Я взглянул на часы: было два часа дня. Звонил Конрад, без конца повторявший мое имя, словно не надеялся, что я когда-нибудь отвечу.
Вопреки моим ожиданиям, возможно, из-за застенчивости Конрада и оттого, что я еще как следует не проснулся, наш разговор получился каким-то сухим и вялым, о чем сейчас я вспоминаю с содроганием. Вопросы, ответы, интонации голоса, плохо скрываемое желание поскорее положить трубку и тем самым сэкономить несколько монет, — все это выдавало глубочайшее равнодушие. Никаких откровений, за исключением одного, идиотского, в самом конце разговора, зато четкие описания городка, гостиницы, номера, которые упорно накладывались на панораму, представленную моим другом, словно желая предупредить меня о новом порядке вещей, в который я был теперь вовлечен и внутри которого мало что значили координаты, передаваемые мне по телефонному проводу. Что делаешь? Почему не возвращаешься? Что тебя там удерживает? В твоей конторе все недоумевают, господин X каждый день справляется о тебе, и бесполезно говорить ему, что ты скоро появишься, — его сердце неспокойно и предчувствует беду. Какую такую беду? Да какая разница! Далее следовала информация о клубе, работе, играх, журналах, причем все это вываливалось на меня скопом, с беспощадной неумолимостью.
— Ты видел Ингеборг? — спросил я.
— Да нет, конечно.
После небольшой паузы последовал новый шквал вопросов и просьб: на моей работе, мягко говоря,встревожены; в клубе интересуются, поедешь ли ты в декабре в Париж встречаться с Рексом Дугласом. Меня выгонят с работы? У меня что, проблемы с полицией? Все горят желанием узнать, что за таинственная и подозрительная причина удерживает меня в Испании. Это женщина? Долг перед усопшим? Каким еще усопшим? А как, между прочим, обстоят дела с моей статьей? Ну, той, в которой я собирался обосновать новую стратегию. Казалось, Конрад надо мной издевается. Я представил себе на мгновенье, что он записывает наш разговор на пленку и его губы кривятся в злорадной усмешке. Чемпион в изгнании! Изъят из обращения!
— Послушай меня, Конрад, я дам тебе адрес Ингеборг. Съезди к ней, а потом позвони мне.
— Хорошо, сделаю, как ты говоришь.
— Превосходно. Сделай это сегодня. И сразу позвони.
— Хорошо, хорошо, только я ничего не понимаю, а мне бы хотелось быть полезным тебе по мере возможности. Не знаю, понятно ли я объясняю. Удо, ты слышишь меня?
— Слышу. Обещай, что ты сделаешь то, о чем я тебя прошу.
— Да-да, конечно.
— Хорошо. Ты получил мое письмо? Мне кажется, я все в нем объяснил. Видимо, оно еще не дошло.
— Я получил только твои открытки. На одной изображены гостиницы на фоне пляжа, а на другой — какая-то гора.
— Гора?
— Да.
— Гора на берегу моря?
— Не знаю. Гора, а рядом что-то вроде развалин монастыря.
— Ладно, скоро получишь письмо. Почта в этой стране работает просто ужасно.
Внезапно я сообразил, что не писал никакого письма Конраду. Это меня ничуть не смутило.
— Хотя бы погода у тебя хорошая? У нас тут дожди.
Не отвечая на его вопрос, я, словно под диктовку, произнес:
— Я играю…
Наверно, мне показалось важным, чтобы Конрад об этом знал. В будущем это могло мне пригодиться. Я услышал в трубке восторженный вздох.
— «Третий рейх»?
— Да…
— Правда? Расскажи, чего ты добился. Не перестаю тебе удивляться, Удо. Только тебе может прийти в голову затеять игру сейчас.
— Понимаю тебя: когда Ингеборг уехала и все висит на волоске. — Я зевнул.
— Я не то хотел сказать. Я имел в виду риск. И твою поразительную энергию. Ты просто уникум, настоящий король нашего фанатского королевства!
— Не преувеличивай. И не кричи так, а то я оглохну.
— А кто твой противник? Немец? Я его знаю?
Бедный Конрад, он полагает, что в крошечном городке курортной зоны Коста-Брава могут в одно и то же время оказаться два знатока нашей игры, да к тому же немцы. Сразу видно, что он никогда не бывал на курортах, и одному богу известно, как он представляет себе летний отдых на Средиземном море или где бы то ни было.
— У меня довольно необычный противник, — сказал я и, особо не вдаваясь в подробности, описал Горелого.
Помолчав, Конрад заметил:
— Что-то мне это не нравится. Темная какая-то история. На каком же языке вы объясняетесь?
— На испанском.
— А как же он прочел правила?
— Он их не читал. Я ему все объяснил. За один вечер. Ты не представляешь, какой он сообразительный. Ему ничего не надо повторять.
— И в игре он такой же толковый?
— Его оборона Англии вполне приемлема. Да, он не сумел предотвратить падение Франции, а кто бы сумел? Нет, он совсем не плох. Ты, конечно, играешь гораздо лучше, и Франц тоже, но как спарринг-партнер он вполне подходит.
— Ты его так описал… Волосы дыбом встают. Я бы не стал играть с человеком, способным напугать тебя одним своим появлением… В многосторонней игре еще куда ни шло, но один на один… Ты говоришь, он живет на берегу?
— Именно так.
— А может, это демон?
— Ты это серьезно?
— Вполне. Демон, сатана, дьявол, Вельзевул, Люцифер, лукавый…
— Лукавый… Нет, он скорее похож на быка… Такой же могучий и задумчивый, типичное жвачное животное. Меланхолик. Кстати, он не испанец.
— Откуда ты знаешь?
— Сказали знакомые испанцы. Поначалу я, естественно, думал, что он испанец, а оказалось, нет.
— Откуда же он?
— Понятия не имею.
Из Штутгарта донесся жалобный голос Конрада:
— Ты должен был все разузнать, ведь это очень важно для твоей же безопасности…
По-моему, он преувеличивал, тем не менее я заверил, что спрошу об этом у Горелого. Вскоре мы попрощались, после чего я принял душ и отправился прогуляться перед обедом. У меня было прекрасное настроение, в душе я совсем утратил чувство времени, а тело мое радовалось и пело, оттого что находится именно здесь, а не в каком-то другом месте.
Осень сорокового. Я разыграл наступательный вариант на Восточном фронте. Мои танковые корпуса сминают фланги в центральном секторе русских, проникают вглубь их обороны и устраивают им гигантский котел в форме шестиугольника западнее Смоленска. Позади, между Брестом и Ригой, в окружение попадают более десяти русских армий. Мои потери минимальны. На средиземноморском театре боевых действий я также избрал наступательный вариант, потратив на это BRP, и захватил Испанию. Для Горелого это полная неожиданность, он таращит глаза, резко встает, отчего его изуродованная щека трясется, и, кажется, уже слышит гул моих танков на Приморском бульваре. Растерянность мешает ему организовать надежную оборону (он избирает, естественно, сам об этом не подозревая, один из вариантов Border Defense [30]Давида Хабланиана — худший ответ на наступление с Пиренеев). В результате силами всего лишь двух бронетанковых и четырех пехотных корпусов при поддержке авиации я захватываю Мадрид, и Испания капитулирует. Во время Стратегического Перераспределения я размещаю три пехотных корпуса в Севилье, Кадисе и Гранаде, а один танковый корпус — в Кордове. В Мадрид перевожу две немецкие воздушные армии и одну итальянскую. Теперь Горелому понятен мой замысел, и он… улыбается. Он поздравляет меня! Говорит: «Мне бы такое никогда в голову не пришло». Видя перед собой столь благородного соперника, трудно понять, на чем основаны страхи и предубеждения Конрада. Склонившись над картой, Горелый, когда наступает его черед играть, пытается поправить непоправимое и все говорит, говорит. На территории СССР он перебрасывает войска с юга, где почти не было сражений, на север и в центр, однако его способность маневрировать уже невелика. В Средиземноморье он продолжает удерживать Египет и укрепляет Гибралтар, однако делает это как-то неубедительно, словно сам не верит в свои усилия. Его загорелый мускулистый торс нависает над Европой, как кошмарное видение. Не глядя на меня, он продолжает говорить о своей работе, об уменьшении числа туристов, капризной погоде и пенсионерах, наводнивших некоторые гостиницы. Я делаю вид, что слушаю его без особого интереса, а сам все записываю и при этом успеваю задавать вопросы; в частности, выясняю, что он знаком с фрау Эльзой, которую местные между собой называют «немкой». Вынужденный высказать свое мнение, он признает, что она красива. Расспрашиваю тогда о ее муже. Горелый лаконичен: он болен.
