– Ё-моё, Сэмми, ясное дело. Не сомневайся.

– А как насчет твоего брата?

– Конечно, он всегда лишнюю работу ищет. Его сейчас «Кролика Ромео» за тридцать баксов в неделю напрягли делать.

– Тогда ладно, его мы тоже берем. Мы вас обоих берем, но с одним условием.

– С каким еще условием?

– Нам нужно место для работы, – сказал Сэмми.

– Тогда идем, – сказал Джули. – Думаю, мы сможем работать в Крысиной Дыре. – Когда они направились вперед, а высокий доходяга отстал на несколько шагов, закуривая сигарету, Джули подался к Сэмми и шепотом поинтересовался: – Черт возьми, а это еще что за приятель?

– Вот этот? – спросил Сэмми, беря Джо под локоть, выдвигая его вперед и словно бы выводя на сцену принять заслуженные аплодисменты. Затем он ухватил кузена за волосы и стал водить его головой из стороны в сторону, одновременно ухмыляясь ему в лицо. Будь Джо молодой женщиной, Джули Гловски мог бы подумать, что Сэмми находится с этой самой женщиной в нежных отношениях. – Он мой партнер.

Когда Сэмми было тринадцать, его отец. Могучая Молекула, вернулся домой. Эстрадная сеть Верца той весной приказала долго жить, став жертвой Голливуда, Великой Депрессии, скверного менеджмента, паршивой погоды, дрянных талантов, общего филистерства, а также многих других бичей и фурий, имена которых отец Сэмми с неистовством заклинателя поминал тем летом в процессе их длинных совместных прогулок. Временами он без особой логики или последовательности обвинял в своей внезапной безработице банкиров, профсоюзы, боссов, Кларка Гейбла, католиков, протестантов, владельцев театров, эстрадные номера с сестрами-близнецами, пуделями и мартышками, ирландских теноров, англоканадцев, франкоканадцев и самого мистера Хьюго Верца.

– И черт с этими со всеми, – неизменно заканчивал отец Сэмми с широким жестом, который в сумерках июльского Бруклина украшала лучистая дуга его сигары. – В один прекрасный день Молекула всем им скажет: срал я на ваши могилы, господа.

Одинаково свободное и беспечное использование Молекулой непристойностей и сигар, любовь к бурной жестикуляции, скверная грамматика, а также привычка упоминать о себе в третьем лице казались Сэмми просто чудесными; до того лета 1935 года у него имелись скудные воспоминания или отчетливые впечатления об отце. И любое из вышеперечисленных качеств (не говоря уж о еще нескольких, которыми тот обладал) вполне могло дать его матери достаточную причину, чтобы еще на дюжину лет отлучить Молекулу от дома. Лишь с величайшей неохотой и при прямом вмешательстве рабби Байца Этель согласилась позволить этому человеку поселиться в ее доме. И все-таки Сэмми с первого же момента явления своего отца семье отчетливо понимал, что лишь отчаянная нужда заставила Гения Физкультуры вернуться к жене и ребенку. Последнюю дюжину лет он бродил, «свободный как чертова птичка в засраных кустах», среди загадочных северных городов сети Вейца от Огасты, что в штате Мэн, до Ванкувера, что в провинции Британская Колумбия. Почти патологическая неугомонность и неусидчивость заодно с налетом страстной тоски, что покрывал обезьянью физиономию Молекулы, умную и миниатюрную, когда он рассказывал о своих странствиях, недвусмысленно говорила его сыну о том, что при первой же возможность блудный отец снова отправится в путь.

Профессор Альфонс фон Клей, Могучая Молекула (первоначально Альтер Клейман, уроженец Дракона, деревушки в сельской местности неподалеку от Минска), бросил жену и ребенка вскоре после рождения Сэмми, хотя впоследствии каждую неделю присылал семье денежный перевод на двадцать пять долларов. Сэмми довелось узнать его лишь из пропитанных горечью рассказов Этели, а также из каких-то странных, лживых газетных вырезок или фотографий, вырванных из эстрадных страничек хеленской «Трибун», кеношской «Газетт» или «Бюллетеня» Калгари, которые Молекула присылал, засунув их заодно с крошками сигарного пепла в конверт, украшенный оттиском граненого стакана и названием какой-нибудь блошиной гостиницы. Сэмми копил всю эту макулатуру в коробке из-под синих замшевых ботинок, которую засовывал себе под подушку всякий раз, как ложился спать. Он часто видел яркие сны про крошечного, но невероятно мышцатого мужчину с усами гондольера, который мог поднять над головой банковский сейф и одолеть тягловую лошадь в перетягивании каната. Рукоплескания и почести, описанные в вырезках, а также имена монархов Европы и Ближнего Востока, которые предположительно награждали ими легендарного силача, с годами менялись, но главные факты ложной биографии Могучей Молекулы оставались одними и теми же: десять одиноких лет изучения древнегреческих рукописей в пыльных библиотеках Старого Света; многие часы мучительных упражнений, выполнявшихся ежедневно с пятилетнего возраста; диетический режим, состоявший исключительно из свежих бобовых, морепродуктов и фруктов, причем все это поедалось в сыром виде; целая жизнь, посвященная тщательной культивации чистых, здоровых и кротких мыслей, а также полному воздержанию от вредного для здоровья и аморального поведения.

С годами Сэмми сумел выжать из своей матушки скудные, драгоценные капли реальной информации об отце. Так, он выяснил, что Молекула, который произвел себе сценический псевдоним из того непреложного факта, что даже в высоких золоченых ботинках со шнуровкой ростом он едва-едва переваливал за полтора метра, в 1911 году был посажен царским режимом в одну тюремную камеру со знаменитым цирковым силачом и анархосиндикалистом Бельцем, известным всей Одессе по прозвищу Товарняк. Далее Сэмми узнал, что именно анархосиндикалист Бельц, а никакие не древнегреческие мудрецы, натренировал тело его отца и отвадил его по крайней мере от спиртного, мяса и азартных игр, если не от женских половых органов и сигар. Также выяснилось, что в 1919 года в салуне Курцберга, что в Нижнем Ист-Сайде, матушка Сэмми влюбилась в Альтера Клеймана, который тогда только-только прибыл в Соединенные Штаты, работая развозчиком льда, а когда выпадала возможность, то и грузчиком пианино.

Мисс Кавалер было уже почти тридцать, когда она вышла замуж. На десять сантиметров короче своего миниатюрного супруга, эта жилистая женщина отличалась неизменно мрачным выражением лица. Глаза ее имели бледно-серый цвет дождевой воды, скопившейся в блюдце на подоконнике. Свои черные волосы Этель завязывала в жесткий пучок. Сэмми решительно невозможно было представить себе матушку такой, какой она была в то лето 1919 года – старой девой, перевернутой вверх ногами и стремительно понесенной над землей внезапным страстным шквалом, завороженной мощными венами, перекатывающимися на руках веселого гомункула, который не моргнув глазом переносил стофунтовые ледяные блоки во мрак салуна ее кузена Льва Курцберга на Ладлоу-стрит. Этель вовсе не была бесчувственной – напротив, она могла быть в своем роде страстной женщиной, подверженной взрывам сентиментальной ностальгии. Она также с легкостью приходила в ярость, а скверные новости, разнообразные неудачи и счета от докторов погружали ее в глубокие пропасти самого черного отчаяния.

– Возьми меня с собой, – однажды вечером после обеда сказал Сэмми своему отцу, пока они шагали по Питкин-авеню, направляясь к Нью-Лотсу, Канарси или куда еще бродяжнические стремления Молекулы его тогда склоняли. Сэмми уже отметил, что, подобно коню, Молекула никогда не садился. Он изучал каждую комнату, куда входил, вначале расхаживая меж двух стен, затем меж двух других стен, проверяя за портьерами, прощупывая углы взглядом или носком ботинка, точно отмеренным прыжком тестируя подушки кресла или дивана и тут же снова вскакивая. Принужденный по какой-то причине стоять на месте, он раскачивался взад-вперед, как будто ему отчаянно требовалось отлить, и назойливо звенел монетками у себя в кармане. Больше четырех часов за одну ночь Молекула никогда не спал – но и в эти четыре часа, согласно матушке Сэмми, он бился, задыхался и громко кричал во сне. И он, похоже, был просто неспособен оставаться в одном и том же месте двух-трех часов подряд. Хотя поиск работы бесил и унижал Молекулу, сам процесс блужданий по нижнему Манхэттену и Таймс-сквер, посещений агентов по продаже билетов и менеджеров эстрадных сетей отлично ему подходил. В те дни, когда отец Сэмми оставался в Бруклине и болтался по квартире, он без конца отвлекал всех остальных своим блужданием, покачиванием и ежечасными походами за сигарами, пишущими ручками, номерами «Рэсинг форм», половинами жареного цыпленка и так далее и тому подобное. В процессе своих послеобеденных блужданий отец с сыном далеко заходили и мало сидели. Восточные территории они исследовали аж до Кью-Гарденза и других достопримечательностей той части Нью-Йорка. Садясь на паром у пристани Буша, они доплывали до Стейтен-Айленда, где брали попутку от Сент-Джорджа до Тодт-Хилла. Возвращаясь домой далеко за полночь. Если, как редко случалось, отец с сыном запрыгивали в троллейбус или на поезд, они стояли, далее если вагон был пуст. На пароме до Стейтен-Айленда Молекула обшаривал палубы подобно каком-то конрадовскому персонажу, порой с неловкостью оглядывая горизонт. Время от времени, прогуливаясь, они забредали в табачную лавку или аптеку, где Молекула заказывал сельдерейный тоник для себя и стакан молока для мальчика. Свою шипучку он всегда заглатывал стоя, категорически пренебрегая хромированными табуретами с мягкими кожаными сиденьями. А однажды, на Флэтбуш-авеню, они зашли в кинотеатр, где шел фильм под названием «Жизнь бенгальского улана», но задержались там только на выпуск новостей, после чего опять вернулись на улицу. В число районов, куда Молекула направляться не любил, входил Кони-Айленд, в самых жестоких аттракционах которого он давным-давно страдал от неуточненных мучений, а также Манхэттен. В свое время, сказал Молекула, он этого самого Манхэттена навидался, но, что было еще важнее, присутствие на этом острове театра «Палас», вершины и святилища всей американской эстрады, представлялось упреком обидчивому и раздражительному Молекуле, который никогда не ступал и уже никогда бы не ступил на его подмостки.