Таким образом, прожив в Праге трое суток в качестве тени, в качестве таковой же Йозефу пришлось вернуться домой. Комендантский час давно уже вступил в действие, и городские улицы было совершенно пустынны, не считая нескольких длинных седанов с флажками на крыльях и непроницаемыми черными окнами, а также одного грузовика, кузов которого был полон мальчиков в серых шинелях с винтовками в руках. Йозеф шел медленно и осторожно, то и дело забегая в парадные, ныряя за стоящие у тротуара автомобили или скамьи на бульварах, как только слышал шум мотора или как только вилка ярких фар впивалась в фасады домов, в тенты над витринами магазинов, в булыжные мостовые. В кармане пальто Йозеф нес отмычки, которые, как посчитал Корнблюм, должны были пригодиться ему для работы, но когда юноша наконец добрался до черного хода в здание неподалеку от Градчан, выяснилось, что, как это частенько бывало раньше, дверь оставлена приоткрытой при помощи консервной банки – скорее всего, кем-то из жильцов, отважившимся на несанкционированный выход, или просто чьим-то блудным супругом.
Ни в заднем вестибюле, ни на лестнице Йозеф никого не встретил. Ничей ребенок не хныкал, требуя бутылочку с молоком, ниоткуда не доносилось чье-то ночное радио, ни один пожилой курильщик не вышел на еженощное занятие по выкашливанию своих легких. Хотя лампы под потолком и фонари на стенах горели, коллективная дрема здания казалась еще более глубокой, чем на Николасгассе, 26. Йозефа вся эта тишина и недвижность немного нервировала. Он чувствовал все то же покалывание вдоль позвоночника, все те же мурашки по коже, что и во время проникновения в пустую комнату Голема.
Прокрадываясь по коридору, Йозеф заметил, что кто-то выбросил большую охапку одежды на коврик у двери в квартиру его семьи. В какой-то предсознательный миг сердце его подскочило при мысли о том, что сюда невесть по какой чудесной причине мог быть выброшен один из интересующих его костюмов. Однако затем Йозеф заметил, что у двери лежит не просто груда одежды, что эту груду населяет чье-то тело. Там мог быть кто-то пьяный, бесчувственный или скончавшийся прямо здесь, в коридоре. Девушка, подумал Йозеф. Одна из пациенток его матери. Это было редко, но не так уж неслыханно. Порой случалось, что объект психоанализа женского пола, исхлестанный волнами перенесения и десублимации, искал себе защиты у порога доктора Кавалер – или, напротив, так воспламенялся личной ненавистью контрперенесения, что, в порядке зловредной шалости, оставлял себя здесь в отчаянном состоянии, как люди порой оставляют у чужих порогов подожженные бумажные мешки с собачьим дерьмом.
Однако эта одежда принадлежала самому Йозефу, а тело внутри нее – Томасу. Мальчик лежал на боку, подтянув колени к груди и положив голову на руку, протянутую к двери. Пальцы его были растопырены, как будто он заснул в тот самый момент, когда ухватился за дверную ручку, после чего осел на пол. На нем были угольно-черные вельветовые брюки, лоснящиеся на коленях, а также просторный вязаный свитер с большой дырой под мышкой и перманентным призраком пятна от велосипедной смазки в форме Чехословакии на груди– Насколько знал Йозеф, его брат любил напяливать на себя этот свитер, когда страдал от нездоровья или одиночества. Манжеты пижамных штанишек Томаса торчали из-под черного вельвета позаимствованных брюк. Правая его щека была расплющена о вытянутую руку, а через вечно простуженный нос шумно и регулярно выходил храп. Йозеф улыбнулся и уже стал было опускаться на корточки, чтобы разбудить Томаса, немного его подразнить и помочь вернуться в постель. Но тут вдруг вспомнил, что не может себе этого позволить – не может допустить, чтобы о его присутствии кто-то узнал. Йозеф не мог попросить Томаса солгать родителям. На самом деле он даже не мог всерьез ему довериться. Тогда Йозеф подался назад, пытаясь понять, что случилось и как ему лучше поступить. Как Томас оказался заперт снаружи? Значит это он оставил дверь черного хода внизу приоткрытой? Что могло толкнуть его на риск так поздно выйти на улицу? Ведь все знали про инцидент, случившийся всего несколько недель тому назад в Виноградах, когда одна девочка, едва ли старше Томаса, выскользнула из дома, чтобы найти своего потерявшегося песика, и была застрелена в мрачном проулке за нарушение комендантского часа. По поводу этого инцидента последовали официальные сожаления рейхспротектора фон Нойрата, но никто из официальных лиц даже не намекнул, что подобное больше не повторится. Если Йозефу удастся как-нибудь разбудить брата и остаться незамеченным – например, бросить ему в голову пятигеллеровую монетку, – позвонит ли Томас в квартиру и попросит ли его впустить? Или ему станет так стыдно, что он решит провести остаток ночи в холодном и темном коридоре, прямо на полу? И как Йозефу добраться до одежды гиганта Алоиза Гашека, когда его брат спит на пороге квартиры? Если же Томас проснется и позвонит, все домашние тоже проснутся и поднимут хай по поводу своенравия мальчика. Тогда никакой одежды Йозефу уж точно не видать.
Эти раздумья резко прервались, когда Йозеф наступил на что-то хрусткое, одновременно и мягкое и плотное. Сердце его захолонуло, он в отвращении отскочил назад, но увидел вовсе не раздавленную мышку, а футляр с отмычками, некогда подаренный ему Бернардом Корнблюмом. Ресницы Томаса запорхали, он громко шмыгнул носом, и Йозеф стал с трепетом наблюдать за тем, не погрузится ли его младший брат обратно в сон. Однако Томас резко сел. Вытерев тыльной стороной ладони слюну с губ, он поморгал и резко выдохнул.
– Господи, – вымолвил Томас, все еще толком не проснувшийся, а потому и не слишком удивленный тем, что увидел в коридоре их дома в центре Праги родного брата через трое суток после его предполагаемого отбытия в Бруклин. Затем Томас открыл было рот, чтобы заговорить, но Йозеф ладонью прикрыл ему рот и прижал указательный палец к своим губам. Помотав головой, он указал на дверь.
Стоило только Томасу бросить взгляд в сторону двери, как он вроде бы окончательно пробудился. Рубы его надулись и сжались, словно ему дали какой-то кислятины. Черные брови нахмурились. Покачав головой, Томас опять попытался что-то сказать, но Йозеф снова закрыл ему рот. Затем Йозеф подобрал свой старый футляр с отмычками, который он не видел уже много месяцев – а может, и лет. Положа руку на сердце, он уже считал его безвозвратно потерянным. Замок на двери в квартиру Кавалеров был из тех, какие Йозеф в прежнюю эпоху множество раз успешно вскрывал. Теперь он также без особых проблем впустил их внутрь и вошел в переднюю, благодарный этому месту за родной запах трубочного табака и белоснежную штукатурку, а также за далекий гул электрического холодильника. Зайдя в гостиную, Йозеф увидел, что диван и пианино обернуты лоскутными одеялами. В аквариуме не было не то что рыбок, но даже воды. Комнатный апельсин в покрытом особой коркой терракотовом горшке исчез. В центре комнаты стояла груда коробок.
– Они переехали? – спросил Йозеф самым тихим Шепотом, на какой был способен.
– На улицу Длоуги, в дом одиннадцать, – нормальным тоном ответил Томас. – Сегодня утром.
– Переехали, – шепотом повторил Йозеф, по-прежнему неспособный повысить голос, хотя никто его слышать не мог. Здесь просто некого было будить или тревожить.
– Там гнусное местечко. Эти Кацы подлые людишки.
– Кацы? – Эту фамилию носили кузены их матери, с которыми она никогда особенно не общалась. – Виктор и Рената?
Томас кивнул.
– И близнецы Мукусы. – Он деланно закатил глаза. – А еще их паскудный попугай. Они научили его говорить: «Пошел в жопу, Томас». – Мальчик шмыгнул носом, потом заржал, когда заржал его брат, после чего, опять медленно хмуря брови, принялся испускать целую серию хриплых всхлипов, осторожно-приглушенных, словно они были для него слишком болезненными. Йозеф заключил брата в плотные объятия и вдруг подумал о том, как же давно он не слышал плача Томаса. В свое время этот звук был в их доме так же привычен, как свист чайника или чирканье отцовской спички. Крупная и неловкая фигура Томаса порядком давила Йозефу на колени. Казалось, всего за последние трое суток он вырос из мальчика в юношу.
