Признаю, я немного хватил через край, но хотелось бы верить, что мои слова возымеют эффект: для тринадцатилетнего паренька приключения еще возможны, какими бы шальными они ни казались. По крайней мере, Гюнтер обещал кое-что предпринять уже сегодня вечером и отправить мне сообщение, как только у него что-нибудь появится. Бестолковая перекрестная болтовня продолжалась еще несколько минут, но я, получив всю возможную информацию, отключился, как только минимальные приличия позволили мне это сделать. Как обычно, мои следственные усилия ни к чему не привели: с одной стороны, выяснилось, что «Цитадель» – подлинно старинный текст, но с другой – я уже не был очень уверен, что это так уж странно. Правду говорят, что вся история философии – это непрерывная смена формулировок и у любой претендующей на новизну идеи можно найти предшественников.

К этому моменту в голове у меня была уже приличная каша, надо было слегка проветриться, и учитывая, что дома делать было уже нечего, я решил нанести обещанный визит своим и заодно посмотреть, удалось ли папеньке разведать что-нибудь интересное о несчастном случае с Робельядесом-младшим.

Я уже был в дверях, когда зазвонил телефон.

– Приве-е-е-т, как дела?…

Этого только не хватало.

– Как видишь, разговариваю по телефону…

– И что скажешь?

– Ничего не скажу, Дюймовочка, абсолютно ничего. Мне просто интересно знать, за каким чертом ты звонишь.

Прежде чем узнать это, мне пришлось извиниться, что я такой злюка, и только тогда выяснилось, что Хосе Мария сегодня вернется с работы поздно и Дюймовочка хочет со мной повидаться; при условии, понятно, что я буду вести себя так, словно это она делает мне милость. Но на сегодняшний вечер у меня были другие планы.

– Не могу, Дюймовочка, если хочешь, можем договориться на завтра.

– Ясно… А можно узнать, почему ты не можешь?

Вот дерьмо: снова придется выдумывать что-то на ходу.

– Ну… У меня свидание.

– Свидание? У тебя? Опять с какой-нибудь прошмандовкой?

Я схватил подсказку на лету.

– Никакая она не прошмандовка.

– Так я и знала… То вдруг заявляешься в каком-то потрясном авто, расфуфыренный, как мальчик, швыряешься деньгами… Но это еще не самое страшное. Самое страшное, что ты совсем перестал корчить свои забавные рожи. Ты… как в тумаке.

– Вот видишь. А я-то уж думал, что в моем возрасте ничего подобного не бывает.

Я сказал это как только мог кротко, словно пристыженный.

– Хитрая бабенка… И кто же она такая, позвольте узнать?

– Мы с ней познакомились на ужине в день рождения мамы. Она дочь друзей нашей семьи. Я договорился поужинать с ней… выпить по рюмочке…

– Хватит… Последний раз в жизни с тобой говорю. Значит, бросаешь меня ради первой попавшейся промокашки?

– Детка, такова жизнь…

– Подонок, ты помнишь, что ты мне обещал? Обещал, что если когда-нибудь в кого-нибудь влюбишься, то только в меня.

– Не глупи, Дюймовочка. Это несерьезно.

– Сам ты несерьезный. И теперь он мне говорит: «Я по самые яйца встрескался в какую-то шлюху, подругу моих родителей…»

– Ничего я такого не говорил. И никакая она не шлюха.

– Ах, нет? Выходит, это она тебя соблазнила, как… какого-то сосунка… Представляю: ты петушишься, хорохоришься, выливаешь на себя ушат одеколона, а сам… будто ни при чем. Так как: уже успели трахнуться или приберегли это на сегодня?…

– Дюймовочка, пожалуйста…

– «Дюймовочка, пожалуйста…» Так вот, слушай: сегодня я пойду гулять одна. У меня тоже есть поклонники, чтоб ты знал.

Наконец-то.

Выйдя на улицу, я предупредил о своих перемещениях ангелов-хранителей, которые, сидя в «опеле», коротали время, перекидываясь в картишки. Мотоциклиста и след простыл. Скорей всего, видя, что я не собираюсь скрываться от наблюдения, папенька решил отказаться от его услуг. Идти пешком не хотелось, и я подумал про Багиру, но как раз в этот момент перед «опелем» проехало такси, и я почти инстинктивно остановил его. Я никогда так и не узнаю, навредило мне это такси или спасло мою шкуру, но теперь я могу об этом рассказать.

В холле у моих Досточтимых Родителей не было ни консьержа Мариано, ни жандарма в форме. Зато парад громил был впечатляющим: двое расхаживали по улице, еще двое – по вестибюлю, и двое сторожили наверху, у дверей квартиры; это не считая тех, кого я не видел. Похоже было, что все они поддерживают между собой радиотелефонную связь, по крайней мере у каждого из уха что-то свисало. Один из нижних попросил меня воспользоваться служебным лифтом. Не успел я показаться у центрального входа, как заверещала какая-то электронная штуковина, у меня было такое впечатление, будто развели подъемный мост. Из верхних громил тот, что помощнее, раз двадцать пять звонил в дверь, пока ее наконец не открыла маменька, – случай, безусловно, неслыханный. Однако внешний вид ее мало чем отличался от обычного: блуза, расшитая экзотическими узорами, макияж для просмотра телевизора и жемчуг для домашнего обихода. Мне даже показалось, что она не так нервничает, как можно было предположить. В чем дело? Валиум? Сауна? Заботливые лапы Гонсалито?

– А, Пабло Хосе, проходи, сынок. Это просто безумие. Мы остались без служанки (этот варвар, твой отец, выгнал ее сегодня утром, я потом расскажу), и я не понимаю, что происходит с Эусебией, почему она не открывает дверь? – Пройдя чуть дальше по служебному коридору, она возвысила голос: – Эусебия, ты что, не слышала?! – И снова переключилась на меня: – Тебе совсем не идут эти усы, Пабло Хосе. – Она подставила мне для поцелуя сначала одну щеку, потом другую. – С ними ты похож на футбольного судью, только очень толстого… Надо бы тебе позаниматься на тренажерах, сынок. И сбрей ты эти ужасные усы.

Тут послышался шум опорожняющегося бачка и водопроводного крана, доносившийся из служебного коридора. Вскоре вслед за этим показалась Беба, вытиравшая руки о подол.

– Ты что, не слышала звонка, Эусебия?

– Слышала, как не слышать, такой трезвон развели, но я в клозете сидела, писала…

– Я уже тебе говорила, что, когда ходишь в уборную, не обязательно рассказывать, что ты там делала. В прошлый раз ты выкинула такую же штуку в присутствии сеньоры Митжанс.

– Не хотите знать, так не спрашивайте… А то вишь ли, какая цаца. Что, эта Митжанс по-маленькому не ходит, что ли? Бо-о-о-же правый… чего только не бывает на свете!

Первый сеанс семейного общения взяла на себя маменька, которая, как только представилась возможность, увела меня в гостиную. Мы сели между двумя раскрашенными Вседержителями (в свое время ее никаким макаром было не убедить, что Вседержителей надо выставлять только поодиночке), и я расположился мирно выслушать рассказ маменьки о событиях дня. В результате выяснилось, что смиренная супруга и мать стала жертвой тройного заговора, в котором участвовали: нетерпимый и упрямый супруг, наглая и упрямая кухарка и бесчувственные и упрямые сыновья, особенно старший. The First, который наглядно проявил свою бесчувственность, упрямо не звоня ей по телефону. После того как маменька закончила свое красочное повествование, я решил, что пришло время кое-что разузнать самому.

– Мама, ты давно разговаривала с неким Робельядесом?

– М-м-м, да нет.

– Никто не звонил, не спрашивал Себастьяна?

– Не знаю… Твой отец-параноик часами сидит в библиотеке и сам отвечает на все звонки. Видишь огонек? И так весь день.

Она указала на стоявший на столике телефон, имея в виду лампочку, загоравшуюся при звонках, ну, скажем, по общественной линии.

– И ты никому не рассказывала про случай с Ибаррой, про который я упоминал?… Про того невоспитанного господина, по чьей вине все это творится?

– Никому. Только Гонсалито и госпоже Митжанс. Ну, может, еще кое-кому из подруг. Но твоему отцу я не сказала ни слова, поверь мне. А, да, теперь припоминаю, что звонил какой-то странный господин и спрашивал твоего брата…

– В каком смысле странный?

– Не знаю, сынок, странный, и все тут. Он все время повторял какое-то словечко… не помню точно, но это раздражало меня больше всего. Он спросил Хуана Себастьяна, и я ответила, что он в поездке, на севере.