– Знаешь, теперь мне даже кажется, что ты ласковый, – сказала Кармела, закончив поправлять платье.

– Только мне не хотелось бы, чтобы об этом знали другие.

– Я никому не скажу.

– Ладно, так или иначе тебе все равно вряд ли поверили бы.

Ноги у меня продолжали дрожать, как студень. Кармела сказала, что не прочь заглянуть в туалет, и я попросил ее следовать за мной на верхнюю часть террасы, пока мы не дошли до моей комнаты. Я указал ей на дверцу.

– В одном из шкафчиков должны быть полотенца. Кажется, вон там, под умывальником.

Оставив Кармелу в уборной, я поискал местечко, где можно было бы присесть и спокойно выкурить сигарету. Я нашел его на моей старой постели и только тогда понял всю тяжесть совершенного проступка. И понял потому, что внезапно обнаружил, что снова хочу целовать груди этой чужой мне девчонки, запершейся в моей ванной; да, да, моей. Ходить по шлюхам – это одно: когда у тебя возникнет желание снова поцеловать очередную, такси уже успевает увезти тебя за два километра от места происшествия, и нет риска поддаться соблазну, но эта самка, эта прекрасная самка, которую мне смертельно хотелось удержать, несмотря на беспомощность стекавшей по моим яйцам непристойной влаги, – мне пришлось кончить прямо в трусы, и я еще чувствовал дрожащую где-то в глубине щекотную каплю, – должна была с минуты на минуту выйти из ванной, а я… я не мог позволить себе роскошь явиться перед ней.

Поэтому я поскорее спрятался в старой комнате моего Неподражаемого Брата.

Она была пуста. The First всюду привык таскать за собой свое прошлое, включая пианино. Но кровать осталась. И я на минутку прилег, надеясь, что колотившая меня дрожь наконец-то пройдет.

Итак, я уснул на старой кровати The First, мне жали ботинки – удобные, но так или иначе новые, а что может быть хуже новых ботинок, – и за недолгую несвоевременную сиесту мне приснислось, что я плыву, влекомый мирным течением мутных вод, усевшись верхом на поваленный ствол дерева и опустив ноги в реку. И тут появились пираньи – крохотные пираньи с мелкими зубками. Проснувшись, я увидел, что перепачкал все одеяло, скомканное и грязное, по которому, должно быть, я елозил во сне своими сапожищами.

В окне, выходившем на террасу, виднелось вечернее небо. Я зашел в уборную. Стоило мне расстегнуть брюки, чтобы помочиться, как в нос ударил запах, мгновенно напомнивший сцену на террасе: запах Кармелы, ее духов, полагаю также, к ним примешивался мой собственный запах, определить который было сложнее в силу его знакомости. Раз – и у меня вскочил, как у мальчика. Как чертовски приятно пахнут женщины, ничто не сравнится с этим запахом, разве только послевкусие от хорошего клитора, смачное, с легкой кислинкой. «Вместилище благовоний» – так окрестил я все это вместе в неожиданном приступе лирического вдохновения. Само собой, подобные размышления наилучшим образом способствовали эрекции, и, как я ни выверял угол обстрела, струя угодила в крышку унитаза. Конечно же, я не стал дрочить, вызывая в памяти недавние эпизоды: ошибаться свойственно человеку, но две ошибки подряд – это уже подозрительно. Вместо этого, на манер покаяния, я подставил член под струю намеренно холодной воды. Это сняло дрожь, но не смыло соков Кармелы, которые, подсохнув, образовали коросту на нежном пушке моих яиц. Не люблю я эти приспособления, но – делать нечего – пришлось взгромоздиться на биде и совершить более тщательное омовение. Пока процедура продолжалась, я, пристыженный серьезнейшим ущербом, который нанес основополагающей норме своего кодекса выживания, принялся насвистывать первое пришедшее в голову, чтобы скрыть смущение. Чаще всего мне приходится скрывать смущение перед самим собой: я насвистываю, напеваю, прикидываюсь, что ничего не произошло. Но худшее было еще впереди: новая встреча с ней станет для меня решающим испытанием. Я слабо помнил, как надо вести себя в обществе с женщиной, с которой только что перепихнулся: должен ли я быть особенно любезным, внимательным, заботливым? Будем ли мы обмениваться заговорщицкими взглядами? Слегка касаться друг друга локтями за столом? Должен ли я теперь водить ее по воскресеньям в кино? Мной овладел страх перед сценой, и я чуть было не удрал, не попрощавшись. Но все же удержался. «Пошли всех подальше и держи хвост пистолетом», – сказал я себе и, покинув покои моего Неподражаемого Брата, стал спускаться в гостиную.

В нашем доме принято подавать напитки после ужина там же, в гостиной, и все еще сидели за столом, так что, выходит, проспал я не так уж и долго. Однако, если быть точным, все, кроме Нее.

– Пабло Хосе, сынок, куда ты запропастился?

– Был в своей старой комнате. Зашел на минутку, но увлекся, разглядывая старые вещи. Я уже так давно… не видел… своих вещей…

К чему столько объяснений? Я очень редко вру плохо, но когда это случается, то это настоящая катастрофа; ничто так не режет слух, как фальшивая нота, взятая маэстро. Так или иначе, если в дело не замешаны деньги, люди позволяют обманывать себя сравнительно легко.

– Кармела только что ушла. В десять у нее выступление, а уже поздно. Просила меня передать тебе привет.

– А… вот как.

– Она довольно долго была одна на террасе… Ты даже не выпил с ней кофе.

Маменька обращалась ко мне, одновременно привлекая к участию в разговоре остальных, так что разговор, предшествоваший моему появлению, – если таковой был – оказался насильственно прекращен. В ее голосе сквозили одновременно упрек и лукавство, то же выражение появилось на лицах остальных семи человек, сидевших за столом. Стало ясно, что экзекуции мне не избежать.

– I que, Pau, com va la feina?… [35]

Это был дядюшка Фредерик Конзергент, который терпеть не может, когда его называют Федерико, но который всегда зовет меня Пау. Обычно, начав с какой-нибудь невинной шутки, он под конец принимается искушать меня вакантными руководящими должностями в учреждениях с неслыханными названиями (восходящих, конечно же, к коза ностра). Долгие годы я никак не мог взять в толк этой нелепой настойчивости, пока наконец не понял, что все эти сумасбродные предложения – всего лишь скрытая шутка.

Я ответил на вопрос со всем лаконизмом, на который был способен, чтобы проверить, удастся ли мне лечь в дрейф, не наводя тень на плетень. Но не тут-то было: только я приготовился задрейфовать, как меня накрыло волной с кормы, и дядюшка Фелипе, приближаясь с подветренной стороны с наведенными пушками, не дал мне времени сменить галс.

– Я бы на твоем месте подыскал себе девушку и женился. Оставаться холостым в твоем возрасте нездорово.

Изрек его превосходительство генерал. По крайней мере, он воздержался от того, чтобы закончить свой призыв каким-нибудь военным кличем, – с годами воинственный дух в нем поугас. Но перекрестный огонь продолжался еще довольно долго, так что в трюмах у меня начала скапливаться вода. Я не стал сразу же выбрасывать белого флага, но, когда к боевым действиям подключился папенька, мне не оставалось ничего иного, кроме как убрать кливер и фор-стаксель, а когда к общему хору присоединилась маменька, пришлось поставить топсель, и я уже приготовился избежать бури, жертвуя всем такелажем. Даже кандидатка в Неподражаемые Тещи ввязалась в потасовку; только тетушка Асунсьон и Отец Невесты оставили меня в покое, хотя особой помощи от них тоже не было. Самой упрямой и опасной, как всегда, оказалась тетушка Саломе. С умным видом, столь характерным для приверженцев научно-популярной литературы, она насела на меня, дабы выведать все насчет моих «любовных разочарований». В свете учености тетушки Саломе всем стало окончательно ясно, что мое очевидное женоненавистничество можно объяснить только невротической реакцией на крах юношеских ожиданий в сентиментальном преломлении. Ее нападки были такими яростными, что я вынужден был распустить канаты, которыми марсель крепится к бизань-мачте, и заметил тетушке Саломе, с напыщенными олицетворениями, которые не в силах теперь воспроизвести, что, возможно, в моем случае речь идет не о женоненавистничестве, а о самой расхожей мизантропии. Все втуне: чем больше научных теорий сходится в одной точке, тем труднее людям руководствоваться здравым смыслом. Так развивались события, но наконец кофе был выпит и таким образом соблюдены все приличия, подобающие семейному ужину. При прощании мне удалось отделаться вышеупомянутыми поцелуями и рукопожатиями, и папенька, что было совершенно беспрецедентно, пошел провожать меня до дверей. Я ожидал чего-нибудь в этом роде, думал, что он будет искать возможности довести до конца разговор, прерванный в Отделе современного искусства. Но на этот раз я затаил на него злобу и держался на дистанции. Было очень некрасиво, что почти сразу же после наших откровений перед картиной он выступил против меня за столом, подзадориваемый, что было еще оскорбительнее, нашими двумя злейшими общими врагами. Папенька – человек податливый, но должен признать, что в общем его возвышает в моих глазах определенное благородство характера, так что я приписал его погрешности против fair play [36]переменчивости нрава, приходящей с возрастом. Однако неприятный осадок остался.