Но буквально через полчаса рядом со мной затормозил «виллис». Шофер сказал, что его прислал Стефан, потому что сам он был вынужден остаться со своей мамашей.

Наша свадьба состоялась в городе, а венчание – у моей тетки под Белостоком, которая ксёндзу по хозяйству помогает. Перед алтарем горела только одна свеча, чтобы не привлекать внимания людей. Тени сновали по стенам и меняли наши лица так, что мы выглядели, как рыбы в аквариуме с водорослями.

У Стефана темные круги под глазами, я даже немного бояться его стала. Хотя сама выглядела тоже не лучшим образом. Зато потом, в усадьбе ксёндза, было так светло, что весь страх из сердца улетучился, и я подумала: все, что мы загадаем, должно исполниться.

Потом Стефан напился и сказал ксёндзу, дескать, он сам, будучи мальчишкой, прислуживал во время мессы, но священников не любит. Ксёндз обиделся и вышел из дома на крыльцо, но тетя Алина обладала таким даром, что могла помирить даже закоренелых врагов. Стефан однажды высказал предположение, что они с ксёндзом спят под разными одеялами. Я, в ответ на такие глупости, только покачала головой.

Теперь у нас такая роскошная квартира, что хочется только ходить и любоваться. Две комнаты с прихожей, со стеклянными дверями посредине, еще один коридор с комнатой и кухня с помещением для прислуги. Даже кладовка отдельная есть. И огромные высокие окна в белых рамах. На полу мозаика из дубового паркета. Первые недели я ходила на цыпочках и оглядывалась, даже страшно от такой красоты становилось, как будто настоящая хозяйка этого дома должна меня поймать и за волосы на улицу вытащить. Раньше в этой квартире жил врач с семьей. Он был поляк, погиб на войне. Семью выселили, потому что его сын был в чем-то замешан. Конечно, неприятно на чьем-то несчастье свое счастье строить. Я даже спросила Стефана: может, лучше взять другое жилье, оставшееся после немцев? Но он разозлился и набросился на меня, дескать, мне ничем не угодишь. Но мне ведь не сама квартира не нравится, а то, что людей отсюда выгнали. Стефан слушать ничего не хочет, а я боюсь, как бы Бог нас за это не покарал.

Однажды Стефан чуть не выгнал меня из дома, таким злым я его никогда еще не видела. Я чистила картошку на обед, а тут звонок в дверь. Пошла открывать, а на пороге стоит женщина – вся в черном, только седые волосы из-под платка выглядывают. Я так сильно испугалась, приняв это за плохой знак перед родами, что в первую минуту даже дверь перед ней закрыть хотела. А женщина вдруг упала на колени и как припадет губами к моей руке! Я даже отступить назад не успела. У нее текут слезы по худому лицу, и она говорит: умоляю, помоги мне. У меня остался единственный сын, ему всего семнадцать лет. У него нашли гранату, ему за это угрожает смерть. Заступись за него, ведь скоро сама будешь матерью. Я ее с пола подняла, в комнату проводила, дала каких-то успокоительных капель. Женщина все мне про сына рассказала, что он очень способный, стихи пишет. Листочки из сумки вынула, читает, а слезы на бумагу капают.

Я из-за всего этого тоже носом начала хлюпать. У меня и так обычно глаза на мокром месте, а во время беременности особенно. В это время в квартиру вошел Стефан. Он поговорил с ней вежливо, но настолько холодным тоном, что у меня аж мороз по спине пошел. Объяснил, что от него это не зависит, пусть обратится в другое место. А она отвечает, что уже везде была. Тут я словечко вставила, дескать, ты же знаешь в городе такого-то и такого-то. Он посмотрел на меня как на чужую, а потом пальто принес той женщине и до двери проводил. Возвращается и говорит: ты что, корова глупая, хочешь мне карьеру испортить? Если еще раз такое сделаешь – с лестницы спущу. И это я услышала от моего Стефана! Неделю между нами словно стена глухая была, ни слова не говорили друг другу. А потом начались схватки, нужно было в больницу ехать. Стефан меня отвез, у нас к тому времени уже своя машина была. По дороге мы тоже ни о чем не разговаривали. Но когда я за санитаркой пошла, он за руку меня ухватил, поцеловал и говорит: подари мне сына.

Сын родился такой хорошенький и маленький, что мне даже страшно было, смогу ли я его вырастить, уберечь от невзгод. На соседней койке лежала жена коменданта. Мы с ней еще не очень хорошо знали друг друга. Роды нас сблизили. Она была красивая: глаза черные, огромные, волосы, словно смолой намазаны, темные и прямые, разметались по подушке вокруг белоснежного лица. Она третью девочку рожала и, наверное, на этом не остановится, потому что ее Владек хочет наследника. Рассказала мне, как молоко сцеживать, чтобы затвердений в груди не было. Мы много между собой общались, потому что другие женщины ее сторонились. У нее тоже жизнь нелегкая. Однажды ночью прибежала к нам, лицо еще белее, чем обычно. Ночная рубашка на плечах вся порвана, кожа поцарапана, как будто сквозь колючую проволоку лезла. Оказывается, комендант бросился на нее с ножом – из-за того, что пришла поздно. А она – сама невинность. Но разве ее ненормальному мужу это докажешь? Следом прилетел. Где эта курва? – кричит. Стефан начал его успокаивать, а он на него накинулся. Подумал, что мой муж свою любовницу защищает».

С чего все это началось на самом деле? Однажды, незадолго до начала войны, он находился на конспиративном собрании. Это была квартира дяди Зигмунда, брата матери. В тот день загребли всех, в том числе и его. В какой-то момент на лестнице раздался топот кованых ботинок, и через мгновение кто-то постучал прикладом в дверь. Один из полицейских грубо обращался с девушкой, и он встал на ее защиту, за что был жестоко избит. Просидел пару месяцев в тюрьме, но это открыло ему дорогу к успеху. В двадцать четыре года занять подобную должность – это оглушительный успех. Ему нельзя было давать волю слабости.

Ответственность. Что под этим подразумевается? Бояться ответственности… или не бояться. Подумать только, какой магической силой обладают эти два понятия. Значит ли это, что он всегда должен жить в страхе? А если бы он не боялся ответственности, то поступал бы иначе? Может, тогда смог бы защитить этих двух ребят. В конце концов, дело-то было пустячное – старая ржавая граната. О нелегальной организации не могло быть и речи – обычное озорство сопляков. Об этом знали все: и тайные агенты, которые выдумали предмет преступления, и прокурор, препарирующий акт обвинения, и судейский состав, приговоривший этих детей к смерти. Быть может, и он тоже, но это под вопросом.

Он полез за сигаретой.

Как-то в начале пятьдесят первого поехал в Варшаву проведать дядю, который находился в клинике. Застал его сильно изменившимся, с опухшим лицом. В глазах дяди появилось новое выражение: к уверенности в том, что жизнь посвящена правому делу, добавилось нечто похожее на усталость.

– Как ты считаешь, Зигмунд, – оглядываясь по сторонам, спросил он, – не ошиблись ли мы в выборе пути?

– Может быть, – ответил тот после долгого молчания.

– Ну и что же дальше?

– Останавливаться нельзя. Нам предстоит дальняя дорога, все образуется.

Это был единственный подобный разговор, к которому он никогда уже больше не возвращался. Не было подходящего случая…

Зачем Ванда так подробно описала дело этих сопляков и опустила столько подробностей из их жизни?.. Может, сработала женская интуиция. Или почувствовала, что именно с той истории начался процесс его падения вниз. Хотя он продолжал стремительно взбираться по карьерной лестнице, начались проблемы. И, пытаясь справиться с ними, Стефан начал пить. Докатился до того, что должен был принять определенную порцию спиртного, чтобы заснуть. Знали ли его давние товарищи, с которыми он не смог идти в ногу, почему так случилось? Говоря между собой, что Гнадецки стал злоупотреблять, задумывались ли они хоть на минуту, из-за чего это произошло?

«Мне было жаль покидать наше первое гнездо, которое я столько времени обустраивала. Я взвешивала каждый предмет в руке, словно на весах нашего счастья. Ведь мы были счастливы. Стефан не давал мне прикасаться к сыну, даже пеленки сам стирал, ночью к нему вставал, пылинки сдувал, такие слова находил для нашего ребеночка, которые редко какой отец знал. Можно сказать, второй матерью был для него, даже чувства свои проявлял больше меня. Я ведь скрытная – все в сердце прячу. Иногда только позволяю себе поплакать.