Попрощались мы с городом, с родной стороной, и поехали в свет, за границу, в Германию. И мамаша Стефана тоже с нами отправилась. Она согласилась на переезд только после рождения ребенка. Но из ее уст я никогда не слышала своего имени. Как будто ее что-то жгло изнутри. При Стефане она говорила „твоя жена“, при чужих – „невестка“, а ко мне вообще никак не обращалась. Если и заговорит, то как будто обращается к кому-то, кто за моей спиной стоит. Сначала я даже оглядывалась. Теперь мы друг на друга внимания не обращаем. Она – мать посла, а я – жена. У каждой из нас своя работа. Вилла большая, иногда за целый день можно ни разу не встретиться.
Стефан начал стареть, прибавил в весе, даже живот наметился, но все равно худой. Лицо все еще симпатичное, только мешки под глазами от этих алкогольных коктейлей. Так привык к ним, что, пока в бар не заглянет, не уснет. Кровать у нас широкая, в ней можно проспать всю ночь, ни разу не прикоснувшись друг к другу. Как вспомню нашу прежнюю квартиру, у меня сразу под ложечкой сосет.
Тут все какое-то чужое. И на этой вилле, и в этой постели. Может, Стефан охладел ко мне, а может, у него другая женщина. Около него постоянно кто-то крутится. Но он ко мне вернется, знаю, соскучится и найдет меня на этом атласном ложе.
Вскоре мы снова стали близки, как прежде. А все потому, что нас навестил старый знакомый. Товарищ Гелас приехал в командировку, теперь уже не из города С., а из Варшавы. Стефан его к нам пригласил. Мы сидели втроем, свекровь пораньше спать пошла. Выпивали и вспоминали былое. Стефан спросил, что там слышно от Кровавого Владека – такое прозвище было у коменданта Петерцы. Оказалось, что его замучил ревматизм и он ушел на пенсию по инвалидности. Ясное дело, говорит Стефан, разве можно исполнять свои служебные обязанности, если пальцы не гнутся? А знаешь, какой номер моя выкинула? Помнишь то дело о лицеистах, когда у одного из них гранату нашли? Представляешь, идет показательный процесс, их к смертной казни приговаривают, а я возвращаюсь домой и вижу, как моя жена с матерью одного из них чаи распивает. Просто сцена из спектакля. Старуха вся в черном, пришла молить за единственного сына. Но мне тогда было не до смеха. Мало ли у нас врагов в то время было? Ты, Веслав, единственный, кто под меня не копал. Стефан притянул к себе Геласа, они расцеловались, и в этом чужом доме неожиданно стало тепло.
Как только Гелас уехал, Стефан прижался ко мне, и мы почувствовали, как между нами снова возникла близость. Он прямо на крыльце подхватил меня на руки и понес в спальню. Потом прошептал: нет, там слишком много места. Куда хочешь, прошептала я ему в ответ, может, в столовую, на диван, как в первый раз, помнишь? Как я могу этого не помнить, счастье ты мое единственное? Столько всего на этом диване произошло… Стефан так рвался к моему телу и так быстро вошел в меня, что хотелось даже кричать, сама не знаю, от боли или от счастья, что он снова стал моим.
Произошедшее вернуло нас к прошлому. У Стефана уже не было столько работы, и теперь он возвращался рано. Мы с нетерпением ждали, когда наступит вечер и мы пойдем в постель, которая как будто уменьшилась. Мы сразу стали находить в ней друг друга – то ступней, то грудью, – и больше для нас уже ничего не существовало. Стефан прижимал меня к себе, а я крепко обхватывала его бедрами. Ванда, шептал он, Ванда… А мое сердце билось, словно колокол во время пожара у нас в деревне.
Как-то раз сидим мы за завтраком, входит свекровь. Стефан вскакивает, хочет ей стул пододвинуть. Не нужно, сынок, говорит она странным голосом. Плохо выглядишь, наверное, некрепко спишь по ночам? Он усмехнулся на ее слова, и она, видимо, это заметила, вытянула шею в мою сторону, как гусак, глаза сузила. Не дам загубить своего ребенка, говорит. Стефан от испуга рот раскрыл, а она пулей вылетела из комнаты. Возвращается с простыней и в нос нам ею тычет. Что с тобой, мамочка? Стефан побледнел – видно, ему та лесная дорога припомнилась. А она считать начинает: раз, два, три, четыре… дошла до десяти. Столько бы даже шлюхе хватило, кричит.
Как только я это услышала, выскочила из-за стола, опрокинула его. Стефан хотел за мной бежать, но она его удержала. Орала так, что, наверное, даже на улице было слышно. Потом все затихло.
Он не зашел ко мне. Раздался визг колес у дома, и Стефан уехал. Я понеслась к Михалу, сыночку нашему, всю свою боль и обиду в его светлых волосиках утопила. Вернулся Стефан поздно. Я ждала его, но он в спальню даже не заглянул, наверное, затерялся где-то в нашем большом доме. Так муж с тех пор и спал на диване в кабинете.
Прошел месяц, второй, наступил Новый год. В такой праздник нужно с женой на людях показаться, иначе неудобно. Мы пошли втроем. Я, он и свекровь. С Михалком осталась девушка Владя, ее мама в деревне нашла – ребенка нянчить.
Новогодний бал был роскошный. Повсюду свет от хрустальных люстр, на который я могла бы без конца смотреть, ничего другого для счастья не нужно. Мы смотрелись вдвоем очень красиво. Стефан во фраке, худой, с небольшим животиком. Я – во всем белом, как будто снова замуж выхожу. Платье со вставкой из настоящих кружев на груди, туфельки на каблучке. Наверное, я неплохо выглядела, так как мужчины на меня засматривались. Стефан на это тоже обратил внимание. Он ревнивый. Я улыбаюсь и в глаза ему смотрю. Похоже, он все наши счастливые минуты припомнил, что-то в нем смягчилось. Он взял меня под локоть. Пойдем потанцуем, говорит. Мы танцевали, близко прижавшись. И правда, белое платье пришлось к месту.
Танцуем мы друг с другом, и свет в хрустале над нашими головами переливается. Стефан шепчет: Ванда, если бы мы были одни, я бы тебя схватил за зад, а так неудобно, эти придурки пялятся. Раз или два я поймала на себе злой взгляд свекрови, но уже не расстраивалась.
Чувствовала, что теперь Стефан от меня уже никуда не сбежит. Этот бал соединил нас больше, чем венчание в костеле под Белостоком. Мы вернемся домой вместе, и ничто нас не разлучит, даже злость этой странной женщины.
Так и случилось. Вышли мы сразу после полуночи, очень нам не терпелось. Уже в машине Стефан стал меня раздевать. Было немного стыдно перед водителем, но я чувствовала, что нельзя нашу жизнь из-за бабского стыда разрушать. Все ему разрешила: и трусы с себя стянуть, и с головой под мое белое платье залезть. Шофер посматривал в зеркальце, но я таким взглядом в него выстрелила, что он сразу же свои глаза отвел. Стефан под моим платьем орудует. Дотронься до меня, стонет, дотронься, хочу почувствовать твои пальчики. Тогда я обхватила его мягкую плоть, заставила ее набухнуть, как будто знала, где у него заветное место находится. В горле у него все заклокотало, он впился зубами в мои бедра и судорожно вздрогнул два-три раза. Ванда, прохрипел он, кто тебя этому научил, может, ты мне изменяешь? Любовь меня, отвечаю, научила, она и слепому зрение возвращает.
И вот я просыпаюсь в первый день нового, 1954 года, смотрю себе в окно – день ясный, солнечный, морозный. Нужно бы, думаю, с Михалком на прогулку пойти, и потягиваюсь себе во весь рост. Тут приходит девушка Владка, вся заплаканная, и говорит, что пришли какие-то люди и я должна с ними куда-то ехать».
Так все и должно было произойти, обратного пути уже не было. Эта глупая гусыня, наверное, до самого конца и не знала, кому обязана их разводом. Если бы они тогда подольше задержались, возможно, ничего бы и не случилось. Ей не стоило его провоцировать. Надо отдать должное, сложена она была отлично. Вот он и потерял голову, запутался в ее трусах. Забыл, что мамаша осталась одна на этом балу. Она возвращалась на машине с женой шефа немецкой безопасности и как бы невзначай проговорилась, что отец Ванды был секретарем общины и составлял списки граждан для высылки на работы. Те знаменитые контингенты… Что тут началось! Бедная мамаша не отдавала себе отчета, во что она втравила сына. Ее ненависть к Ванде заслонила материнскую любовь. А поскольку обвинение прозвучало в присутствии посторонних, нельзя было делать вид, что никто ничего не знает. Крестный Ванды, испытанный коммунист, почти ничем не смог помочь. Его сил хватало только на Польшу.
