Итак, я несчастлив дома. В классе меня немного жалеют, но сегодня никто мне не поможет. Ужас охватывает меня все больше и больше, по мере того как я приближаюсь к кабинету врача. «Следующий» вот-вот будет относиться ко мне… Я вхожу.

— Раздевайся.

В комнате холодно и темно. В одном углу за черной занавеской рентгеновский аппарат, в другом — весы и ростомер.

— Ну, что же ты, раздевайся!

Мои руки вцепились в резинку трусиков и слегка дрожат. Холодный пот выступил на лбу, горло перехватило. Этой женщины я боюсь больше, чем своего отца в тот день, когда он хотел силком осмотреть мой член. Она до меня не дотронется! От страха я почти не вижу ее лица, оно расплывается, как на плохой фотографии.

С трусиками в руке я бросаюсь по первому приказу за спасительное стекло рентгеновского аппарата, послушно прижимаю подбородок к груди и слышу вердикт:

— Следы туберкулеза.

Меня взвешивают, измеряют рост, находят, что для своего роста я слишком худ. Без предупреждения врач протягивает руку к моему животу, я отскакиваю со стоном, она смотрит на меня удивленно и строго. Это полная женщина с пухлыми руками.

Ее руки с аккуратными ногтями еще протянуты ко мне:

— Что с тобой? Подойди, глупый. Как тогда я не разрешил отцу, я и теперь не допущу, чтобы кто-то прикоснулся к моему атрофированному члену. Мне двенадцать лет, и — это все более и более очевидно — моя маленькая трубочка совсем не похожа на член, который положено иметь мальчикам моего возраста. Размером он с половину мизинца и кажется здесь лишним, вроде опухоли на девичьем безволосом лобке.

Я ору так громко, что в цепочке учеников за дверью поднимается шум. Моя истерика вызывает всеобщее веселье. Я слышу комментарии и взрывы смеха, однако страх и отвращение сильней стыда. Эта женщина не прикоснется ко мне.

Я победил, она больше никогда не осмелится.

Как я оделся, как вышел и добрался до угла около окна, плакал ли я и какая сила помогла мне выдержать взгляды окружающих, я не знаю. Сила слабых, конечно. Покорность раба после истерики. Отныне я хуже занимаюсь. Страх и тоска охватывают меня и побеждают стремление к школьным успехам.

Все меняется, а я остаюсь таким же, такой же. Я по-прежнему предаюсь одиноким удовольствиям по субботам, но быстро слетаю с вершины пирамиды лучших учеников в классе. В это время мы переехали в новый дом. Нет больше сада, нет соседей за забором, нет и забора.

Теперь у нас квартира из пяти комнат на последнем этаже большого здания на берегу Сены. Дивный вид на Руан, на набережную и корабли открывается из наших окон. Моряки, девушки, прогуливающиеся по набережной, запах порта и крики чаек… Мечты, другая вселенная, чарующая и опасная. У меня такое впечатление, что я нахожусь на пороге мира.

В доме есть лифт, на каждом этаже полно детей, с улицы доносится шум. Новый дом построен на руинах возле сгоревшего порта. Это серьезная перемена в жизни. Я стараюсь найти друзей. Люсьен, сын директора школы, и Марк — сын полицейского, этот итальянец, способный к математике. Он пришел к нам под предлогом помочь мне. Родителям это не понравилось, но они согласились в надежде, что я вновь займу первые места во время весеннего семестра.

Сегодня я иду к нему. Это уже не в первый раз. Мы сражаемся в шахматы, он стратег, я же играю скорее инстинктивно… Мы повторяем теоремы и решаем алгебраические задачи.

Он живет в обычном современном доме, их квартира на первом этаже налево. Благодаря его отцу там есть телефон. Служебный телефон. У них есть и телевизор, в те годы — редкость, особенно для провинции. На стенах — картины на библейские сюжеты, в каждой комнате над каждой кроватью — распятие.

Я вхожу в комнату, он закрывает дверь и дважды поворачивает ключ, у него какой-то странный вид, я ничего не понимаю. Его мать ушла за покупками. Итальянская мама, всегда занятая готовкой. Моя мама, проводив меня, ушла после классических рекомендаций быть серьезными и хорошо заниматься.

Он еще держится за ключ, поглядывая на меня с хитроватым видом, и вдруг я понимаю. Я пока не знаю точно, что я понял, но я почувствовал опасность. И все же я не сделал ни одного протестующего жеста, ни одного шага в направлении двери, я не искал никакого выхода. Это был час, когда солнце садилось за городом, когда булочники продавали свою последнюю выпечку, мелкие чиновники сходились у стойки за стаканчиком «Перно», а служащие шли в пивные. Час, когда нотариусы запирают свои несгораемые шкафы, а хозяйки чистят овощи для супа, время последних дневных обязанностей, кормежки младенцев, час, когда продавцы закрывают свои лавки, парикмахеры заканчивают последние укладки, а вечерние газеты распространяют запах свежей краски. Происшествия: Жан Паскаль Анри, этот маленький самец сейчас тебя изнасилует. Кто меня спросил однажды о моем первом мужчине? Все. Все меня спрашивали.

Так вот, моим первым мужчиной был подросток четырнадцати лет, выше и сильнее меня. Именно он заставил меня встать на колени. Помнит ли он об этом? Я хочу напомнить ему его собственный стыд и мой. Пусть он наконец узнает, что я никому ничего не сказал, ни единого слова. Отвращение, насилие и боль я проглотил как отравленное семя. Это воспоминание всегда со мной, и всегда мне от него становится тошно.

Изнасилование в тишине пустой квартиры, за закрытой дверью. Все было подготовлено — и предлог, и западня. Он понял, что может это сделать и что он будет, первый, кто раздавит меня, унизит на всю жизнь, демонстрируя мне смешное могущество отвратительной юношеской возмужалости, вынудит стать рабом и молча погибать от страха и полного падения. Все мое тело помнит об этом, мое двойственное тело мальчика и девочки. Одно воспоминание о его лице — для меня настоящая пытка. Даже спустя столько лет все мое существо проклинает его и ненавидит.

И только позже, много позже приходит забвение.

Наступает ночь. Я иду по набережной, мимо кораблей. Широко открытым ртом ловлю морской воздух, который ночной ветер доносит до города. Мне хочется вымыться изнутри и снаружи, хочется, чтобы ветер подхватил меня и погрузил в темную воду. Если бы я так не боялся, я бы поплыл, уцепился бы за один из этих сверкающих огнями кораблей и исчез бы навсегда. Какой-то матрос толкает меня, даже не замечая этого. Ведь я на их территории, там, где бары для матросов и проституток.

Я поднимаю глаза и вижу свой балкон на девятом этаже. Нужно подняться по лестнице, пересечь лужайку, окружающую дом, пройти мимо соседских ребят, играющих там, и добраться до лифта…

Убежать я не могу. И тогда я бросаюсь к дому, нарочно тяжело дыша и ни на кого не глядя, проношусь по холлу, отделанному искусственным мрамором, и оказываюсь в лифте. Стены там выкрашены в бледно-зеленый цвет — блеклый и гнетущий.

Если отец в гараже чинит свою машину, то он меня заметит. Беглый взгляд в сторону гаража меня успокаивает. Там пусто и темно. Только поблескивает буфер семейной «аренды». Значит, отец дома. Лифт ждет меня. Я боюсь, чтобы отец не увидел во мне что-то странное, я даже точно не знаю что, какой-то знак моей вины, поскольку это все-таки моя вина, и вина страшная. Я мог бы бить себя в грудь, упасть на колени, но где найти такого исповедника?

Зеркало в лифте отражает мое измученное лицо. Я приглаживаю волосы, привожу в порядок одежду, но я не в силах изменить свой взгляд, и он меня предаст. Вот я и на девятом. Коридор, дверь, ключ в замке, и мой крестный путь начинается. Беатрис в кухне. Ее широкая спина покачивается в такт миксеру. Она готовит суп. Бесконечный суп или вечное картофельное пюре. Пахнет жареной телячьей печенкой и приправами. Мне все это отвратительно. Беатрис напевает арию то ли из «Кармен», то ли из «Мадам Баттерфляй», то ли еще из какой-то оперы. У нее всегда в голове вертятся оперные рулады. Это ее страсть.

В столовой Франсуа играет на ковре с разноцветными кубиками. Он один. Обычно я играю с ним или немножко пристаю к нему. Ему только пять лет, и он похож на куклу. Я его люблю, и вместе с тем он меня раздражает. Но сегодня вечером он мне безразличен. Я нахожусь в другом мире, в мире загнанных и виноватых. На цыпочках прохожу по коридору, стараясь, чтобы меня не услышал отец из своего кабинета, где он занят чтением.