Вот мы и на Олимпийских играх в Риме. Звучат национальные гимны. Вереницей проходят спортсмены, и мы вытягиваем шеи, чтобы посмотреть, где в этом фантастическом круговороте идут французы. Но здесь меня ожидает другое открытие. Другое воспоминание об этих днях я сохраню до конца жизни. Толстый священник решает для нашего общего образования показать нам Помпеи. Сначала Неаполь, где никто никогда не умирает, разве что только от жары и от буйства запахов, от которых перехватывает дыхание. В Неаполе я ловил обращенные на меня взгляды мальчиков и женщин. Особенно мне запомнилась одна женщина с высокой грудью. Она держала на руках ребенка. Мать, воплощение вечной женственности. На ней было ярко-красное платье, сандалии, ее волосы струились по плечам, а в глазах светилась чувственность, что-то дьявольское, точно она готова была и рассмеяться, и рассердиться. Она была грязная и прекрасная. Она показалась мне удивительной.

Что касается Помпеи, то тут воспоминания мои путаются, кроме одного, которое затмило и развалины, и красивые аллеи, и дома, и мумии. В разрушенном городе, посреди пепла истории, я нашел эту фреску. Наш гид с хитрым видом подвел к ней группу туристов и предупредил, что смотреть разрешается только мужчинам… Я был среди мужчин. Дамы остались позади, и кто-то из них воскликнул:

— К чему все эти предосторожности, мы знаем, о чем речь!

В ответ раздалось несколько смешков, немного странных. Тогда я начал понимать.

Гид отворил деревянные двери в стене. Маленькие ниши, запертые на ключ, скрывали от взоров таинственные сцены любви.

Стоя в толпе шепчущихся и посмеивающихся мужчин, я открыл для себя незнакомую мне сторону человеческих отношений. На камне были нарисованы всевозможные позы, которые мужчины и женщины могут принимать во время любовных игр. Изображения огромных членов подчеркивали эротичность сцен. Это была почти порнография.

Мне пятнадцать лет. Другие мальчики в пятнадцать лет давно уже познали разницу между полами и ознакомились с половыми органами девочек. Многие из них смотрели порнографические журналы, читали медицинский семейный словарь, другие испробовали это на практике во время каникул со своими кузинами или соседками по даче. Но то другие, а не я. Единственный опыт, которым я обладаю, — это насилие, учиненное надо мной три года назад моим одноклассником.

У меня пересохло во рту. Не все понимая, я тем не менее сразу увидел самое главное, я увидел женский орган и мужской орган, и я увидел, как они соединяются. Незнакомое волнение охватило меня. Первый раз в жизни я увидел, как занимаются любовью, первый раз в жизни перед моими глазами предстали картины полового акта.

В этот жаркий летний день в Помпеях я был единственным наивным существом в стаде возбужденных и хохочущих мужчин, окруживших гида. Мужчина в фуражке комментирует этот исключительный спектакль. Поскольку фрески под замком, следовательно, их скрывают от детей. Если дамам не разрешают приближаться, значит, вид этих сцен может потревожить их чувства.

За моей спиной тот же самый женский голос, нервный и пронзительный, восклицает вновь:

— Но мы тоже этим занимаемся!

Она в бешенстве, оттого что ее не допустили к этому маленькому порнографическому театру, чудом не тронутому потоками лавы и огнем. Я оборачиваюсь и вижу вульгарное потное лицо с ярко накрашенным ртом. Ей жарко, а я весь дрожу от волнения.

Гид закрывает на ключ дверцы маленькой ниши. Тайна исчезает, и мы отправляемся гуськом на пыльные улицы семьдесят девятого года. Мы идем и идем среди руин, оставленных извержением Везувия. Перед моими глазами вулкан, и потоки лавы сжигают мое сердце. Во рту я ощущаю вкус пепла. Я не отмечен тем знаком, который позволяет различать пол. Все, о чем я догадывался раньше, ничто в сравнении с этой грубой очевидностью, свидетелем которой я только что был. Есть лишь два знака пола: один в форме шпаги и другой, похожий на пещеру, на глубокую впадину.

У меня слегка кружится голова. В автобусе, который увозит нас в Рим, возбужденные мальчики открыли бутылки с вином, пачки сигарет. Они устраивают оргию, заставляют меня пить, и я пью — словно тону.

От едкого дыма меня тошнит. Я словно кружусь, танцую. Первый раз в жизни я пьян, а может быть, просто впервые осознаю свое несчастье. Ночью, растянувшись на железной кровати в теплом дортуаре, я прислушиваюсь к тому, что творится у меня в желудке. Надо, чтобы меня вырвало, чтобы я освободился. Мне необходимо вновь почувствовать, что желудок мой пуст, нужно отмыться от этих образов, не думать о том, какой я есть и каким никогда не буду. Моя жизнь проиграна изначально. Постараться заснуть. Горько забыться на этом матрасе, превратившемся в пьяный корабль, мечтать о свежести, надеяться.

Буря утихла, я провожу бессонную тошнотворную ночь. Какая-то муха на потолке без устали смотрит на меня. Вокруг скрипят пружины, мальчики просыпаются, потягиваются. Они проходят в трусах мимо моей кровати. Зевая и смеясь, бегут в туалет… Скоро мы снова погрузимся в поезд, как веселое стадо, погоняемое толстым дружелюбным священником.

Я видел Олимпийские игры в Риме в 1960 году. Я видел любовные игры в Помпеях в первом веке нашей эры. Я на заре своей жизни. В Руане уже осень.

Я обнаружил, что ночь может принадлежать только мне. Достаточно не спать, чтобы жить по-другому. Один в темной комнате, я прислушиваюсь к гаснущим вокруг меня звукам. Звуки с улицы: далекие, глухие, таинственные. Привычные домашние звуки: отец прошел по коридору, младший брат кашлянул за стеной, прошумел лифт на площадке. Надо подождать, пока все успокоится. Я смотрю на потолок комнаты, будто на экран, и показываю себе свой собственный фильм. Вот танцует девочка. У нее темные волосы, голубые глаза, и она похожа на Мари-Элен. Накрахмаленные кружева выглядывают из-под клетчатой юбки. При каждом движении высоко приоткрываются стройные ножки в маленьких красных туфельках. Мой приятель Патрик влюблен в Мари-Элен, а меня она завораживает, как, впрочем, и сам Патрик. У него нормальный отец, владелец какого-то промышленного предприятия. Они живут в чудесном доме из кубов и веранд на холме города. Дом как в кино, где хозяйничает улыбчивая мама.

Время уже за полночь, все стихло. Я встаю.

Босиком тихонько пробираюсь по темному коридору в ванную. Придерживаю, чтобы не заскрипела, дверь. Зажигаю только маленькую лампочку над умывальником.

Открываю шкафчик и достаю пудру, пуховку, светло-голубую, аквамариновую, цвета глаз моей матери тушь для ресниц, губную помаду.

Ото всего исходит восхитительный легкий аромат… Бежевато-розовая губная помада не очень выделяет рот, я бы предпочел более яркую. Мама выбирает неброские тона, подходящие для Банка Франции. Скорее дань традиции, чем вкусу. Бесцветность культивируется как признак респектабельности.

Здесь же лежит белье, которое мама носила днем. Белое, из вискозы, незатейливые кружева. Мне больше нравится голубое или розовое.

Но ничего не поделаешь, сегодня ночью я буду в белом.

Надеваю трусики, лифчик, бретельки комбинации скользят по моим напряженным плечам. Ощущаю легкий запах моей матери, смешанный с запахом пудры и помады.

Чулок у меня сегодня не будет: мама постирала их вечером, и они свешиваются с веревки, словно две плоские ноги.

Я стою спиной к двери, лицо обращено к зеркалу, и вдруг слышу, как дверь тихонько открывается. За долю секунды я понимаю, что забыл про задвижку. Мое сердце бьется так сильно, что, кажется, вот-вот проскользнет между ребрами и вырвется из груди.

Слышу заспанный голос отца:

— Ты еще не лег?

Он спросил это прежде, чем увидел. Но теперь он видит. Со спины, ибо ужас сковал меня.

Он застал меня впервые. Впервые таким я предстаю перед отцовским взглядом. Открыв рот, с изменившимся лицом, он вцепился в косяк двери.