«Я же говорил, что это война…»

Божия Коровка выходит замуж. Божия Коровка изменила свой пол. История этой скандально известной стриптизерши преподносится как сенсация всеми «газетами для консьержек», по выражению моего отца. Я не могу отвести глаз от ее фотографий в газетных киосках.

Изменить свой пол. Все равно что поверить в чудо. Для меня, бедного идиота в брюках, это сказка. Я не знаю подробностей. Я читаю: «Смелая операция изменила ее жизнь». Это та волшебная палочка, в которую я верю, как ребенок. Я завороженно смотрю на едва прикрытое тело этой звезды стриптиза, я вытягиваю шею, чтобы прочесть подписи. Я не осмеливаюсь купить журнал, мне неловко от любопытного взгляда продавца. Мне кажется, что он может о чем-то догадаться.

Этой ночью мне снится, что я летаю. Я лечу над портом, над трубами пароходов, устремляюсь вверх над собором. Я парю в солнечных лучах, прохожу сквозь блестящие облака, и толпа внизу мне аплодирует. Сон мой закончился в воздухе, и я не знаю, куда я приземлился. Ощущение пустоты. Я падаю?

Ответ в маминой комнате. Лампа у изголовья опрокинута. Мама лежит на полу у кровати. Ее глаза широко открыты. Я вижу кровь.

Мама… Мама… Я подумал, что ты умерла, утонула в этой крови, женской крови, о которой ты никогда не говорила. Откуда это застывшее, словно парализованное лицо? С трудом произносимые, еле слышные слова?

— Останься… помоги мне… на кровать. Нет, не надо соседей… не уходи… Нет, не надо доктора… Ничего… Это сейчас пройдет…

Я верю тому, что она говорит. Хочу верить. Я обхватываю ее руками, втаскиваю на кровать, обкладываю подушками. Вытираю кровь. Автоматически делаю то, что она просит. Привожу все в порядок. Но мне так нужна помощь. Так нужна помощь. Мне слишком страшно, мама, я не понимаю… «Останься… не уходи».

Я остаюсь с ней до утра. Она ненадолго засыпает, и я смотрю на нее, спящую. Ловлю ее дыхание, вижу ее голубоватые веки, бледные щеки. Я умираю от страха сто раз, тысячу раз, и рано утром зову наконец на помощь.

Она не хотела сдаваться. Единственная опора этой уже распавшейся семьи, она надеялась, что сможет все-таки начать свой обычный день. Банк Франции, заботы о маленьком сыне, о сбившемся с пути муже. Но приговор суров: односторонний паралич, больница, осложнения, операция. Бесконечная вереница диагнозов и лечений. Частичное удаление надпочечников, операция на правой почке. Потом на левой…

Моя жизнь дает еще большую трещину. Беатрис берет Франсуа к себе на полный пансион. Он родился при ней, и она его любит и балует. Я остаюсь в Руане один, в пустой спальне, кухне, гостиной. И голова моя тоже пуста.

Нет, свобода — это еще не сейчас, придется подождать.

Не надо меня спрашивать, как я живу и что со мной происходит. Я не знаю. Я делаю все, что мне говорят, полностью подчиняюсь воле моих родственников. Мне свойственно послушание, как, впрочем, и равнодушие. Сдавай выпускные экзамены, поступай на юридический факультет, пойди навести отца, поцелуй маму и помолчи. С днем рождения, Жан Паскаль Анри! Тебе девятнадцать лет, ты в Париже, ты обычный студент, тебя никто здесь не знает, ты живешь в маленькой комнате для прислуги, носишь обычный серый костюм и галстук в горошек. Прощай, детство.

— Здравствуйте, месье Жан!

Это госпожа Бедю. Ей восемьдесят лет. Она сдает мне комнату, в которой я влачу жалкое существование между стопкой учебников и дорогим чемоданом. Это чемодан-искуситель. В нем лежат старое мамино платье, кружевные трусики, ночная рубашка. Госпожа Бедю вдова. Раньше муж обеспечивал ей комфорт, получая хорошую пенсию. Теперь она похожа на актрису Полин Картон в роли благородной консьержки.

Она любит затащить меня к себе и поболтать среди безделушек, салфеточек и хрупких столиков в стиле Людовика XV.

— Вы понимаете, у меня нет детей. Если бы у меня был такой большой сын, как вы, такой воспитанный… Как себя чувствует ваша матушка?

Она все знает, о многом догадывается, тут у нее редкий дар. Она любит со мной говорить, потому что одинока и думает, что я тоже одинок.

— Вы, конечно, скучаете без родителей. А как дела на факультете?

А на факультете эмансипированные девушки, волосатые юноши, и среди них я. Разговоры о политике, сексе, жизненных ценностях. Когда говорят о политике, я просто вежлив и уважаю чужое мнение. В сексе я осторожный наблюдатель. Что касается экзаменов, их надо сдавать. С письменными у меня все нормально, а на устных я паникую. Отвечать на вопросы, демонстрировать свои знания — для меня мучение. Экзаменатору приходится быть очень снисходительным. Это настоящая болезнь: горло у меня горит, в нем как будто огромный комок, ладони влажные, я на грани обморока. Я слышу вопрос, ответ складывается в голове, я его знаю, я мог бы ответить, но… не отвечаю. За каждым словом — долгое молчание. Ужасно.

— Вам бы надо попить какие-нибудь успокаивающие средства, молодой человек. С этим можно справиться.

Экзаменатор, симпатичный бородач, который это советует, кажется, мне сочувствует. Так бывает далеко не всегда.

Молчаливость поселилась во мне и стала второй натурой, той частью меня, которая должна пока безмолвствовать, потому что нет еще тех, с кем она могла бы говорить на одном языке.

— Зайдешь ко мне? Выпьем по стаканчику…

Девушки. Вот одна из них — Анна, с высокой грудью, каскадом черных волос. Она находит, что я похож на Жерара Филипа в фильме «Дьявол во плоти».

— Ты что, заснул? Положи книги.

Я не так себя веду. О моих подвигах в постели не болтают. Я веду себя не так, потому что в детстве я не играл в мальчишеские игры в туалете. В кино моя рука не ложится как бы случайно на девичью коленку. Мои руки никогда никого еще не раздевали. И я не понял. Конечно, это должно было со мной случиться. Анна слишком часто повторяла: «С тобой по крайней мере можно спокойно выходить».

Она говорила это, а я улыбался. Я еще не знал, что, если на девушку не обращаешь внимания, это обязательно разожжет ее любопытство.

— Я тебе не нравлюсь?

По правде говоря, она мне безразлична. А то, что я действительно хотел бы от нее получить, я не могу попросить. Нельзя сказать двадцатилетней девушке: «Пожалуйста, ляг и раздвинь ноги. Я хочу только посмотреть». Только посмотреть.

Я никогда еще не видел вблизи. Это меня завораживает. Конечно, я мог бы пойти к проституткам, на Монмартре их хватает, и каждый день я вижу их на бульварах. Они очаровывают меня, я им завидую. Но чтобы пойти с проституткой и заплатить ей за любовь, надо быть мужчиной. Для меня они еще больше женщины, чем остальные. Я не могу к ним подойти. Это выше моих сил.

Анна не проститутка, она двадцатилетняя свободная девушка, которая занимается любовью, если ей хочется. И сегодня как раз такой день.

— Что с тобой? Ты не хочешь?

И она сделала этот жест. Она положила руку туда, где ничего нет. Я отступаю в смущении. Я умею флиртовать. Если нужно, на вечеринках я обнимаюсь и целуюсь, как все, но дальше с подобными львицами я не захожу. Да и они никогда еще не протягивали свою когтистую лапку именно туда, где у меня ничего нет. Мне надо как-то выходить из положения:

— Я сейчас тебе объясню…

Она нарочно сидит на полу, в провокационной позе, посреди гостиной, прислонив голову к креслу и высоко подняв колени. Она чувствует себя хорошо и свободно. Она ждет. Мне трудно. Я стараюсь как-нибудь увильнуть от прямого ответа, бормочу что-то жалкое и непонятное. Но иногда желание поговорить об этом распирает меня.

— Знаешь… иногда… ты понимаешь… Ну, в общем, я иногда переодеваюсь девушкой…

— А! Ты гомосексуалист?

— Нет!

Но в моем ответе нет убежденности. Я хотел, чтобы это подразумевалось, но я не хотел, чтобы были названы все слова. Нет, я не гомик, не педераст.

— Кто же ты тогда?

— Просто иногда переодеваюсь девушкой, вот и все. Пусть как хочет, так и понимает. Того, в чем я признался, уже достаточно. Я собираюсь уходить.