— Благодаря лекарству, не надо накладывать швы, через несколько дней все пройдет. Подпишите здесь, пять тысяч франков. — И он уходит.

Обрывки других воспоминаний в моей голове еще более расплывчаты. Из того, что я слышу каждый день во время родительских ссор, мне не все понятно. «Я не из буржуазной семьи», «я не зарабатывал деньги за спиной у немцев», как дяди и кузины матери, которые «продавали лес во время оккупации», но зато он самый культурный из всех, потому что он — это само образование. Он пишет лучше, чем другие, он знает историю и искусство, а в области грамматики ему нет равных. Ему необходимо, чтобы его уважали. Это желание становится просто болезненным, каждое семейное собрание у «тех», родственников со стороны мамы, дает ему повод поразглагольствовать. Дядя-бухгалтер, дядя-ревизор, дядя-нотариус, зарабатывающие много денег и живущие в особняках, не перестают слышать от отца, что книги по истории значат неизмеримо больше, чем бухгалтерские книги, и что гораздо труднее преподавать, чем играть на бирже.

Дяди возражают: «Только дураки не зарабатывают денег».

Это вечная война, в которой мой отец кажется мне Дон-Кихотом, помешанным на своих ветряных мельницах. Единственный, кто обеспокоен его болезнью, это дедушка Александр, отец моей матери.

— Бедная Жюльетта, как ты будешь жить с таким мужем… и с детьми? Тебе нужен был бы кто-нибудь солидный, твердо стоящий на земле, чтобы поддержал тебя… с этим больным ребенком, да и Жан не очень-то силен.

Он беспокоится, потому что он стар. Другие же ругают моего отца, потому что у них не возникают подобные проблемы. Тем не менее в свое время и они решали судьбу двух существ, решив когда-то судьбу Луизы… Этот дебил Морис им обязан своим рождением. А моя пресловутая «хрупкость», не они ли за нее в ответе? Какая путаница у меня в голове! Что-то угадано, что-то услышано, что-то плохо понято. Отравленное воскресенье.

Одурманенный успокоительными средствами, отец засыпает на супружеской кровати, закутавшись в голубое шелковое покрывало. Я ухожу. Со мной — мои мечтания на набережной порта, корабли и большие грузы, пришедшие из Алжира, из Касабланки, с острова Святого Людовика, из Дакара или, например, вон те, из Абиджана, с солнечными фруктами.

Наступает вечер. Солнце садится. Корабли замирают, матросы расходятся по барам, офицеры в фуражках с золотыми пальмами, похожие на рыцарей, вернувшихся из крестовых походов, спешат к девочкам и в пивные бары. Я начинаю сочинять свой собственный роман. Я сижу на камнях набережной, свесив ноги над водой, а мысли мои витают в облаках. Это настоящий наркотик. Я буду возвращаться сюда всякий раз, когда мой отец начнет изображать умирающего или жаловаться на придуманные недуги. Каждый раз, когда они будут спорить там, на девятом этаже.

Однажды мама сказала мне: «Маленькие мальчики не плачут». Мои глаза наполняются слезами от любой мелочи, но слезы не льются, я не умею плакать по-настоящему. У меня в горле застревает комок, который распирает мне шею, и мне кажется, что она сейчас разорвется. Я выжидаю несколько секунд, и все проходит. Сегодня вечером корабли не приветствуют меня, они не уходят в Панаму или на Антильские острова, поэтому не гудят. Мне остается только вернуться домой, подняться на лифте и проскользнуть в затихшую квартиру. Будто бы бросили камень в лужу, а теперь ее поверхность вновь стала гладкой. Мы ужинаем молча. Много будет этих молчаливых ужинов, и я становлюсь все более молчаливым. Мне кажется, я должен жить и умереть молча.

Мориса опять увезли в интернат. Франсуа пошел в подготовительный класс. Что касается меня, то я скучаю. У меня нет никаких желаний, ничто меня не волнует, ничто не возбуждает. Я одинок и равнодушен. Несколько дней назад Беатрис застала меня в комнате матери в платье и в туфлях на каблуках. Она расхохоталась, решив, что это шутка. Я боялся ее насмешек, но она ничего не сказала. Ее мысли витают далеко, у нее где-то есть жених.

Год прошел очень быстро, я вырос еще на пять сантиметров, даже не заметив этого в череде отцовских жалоб и визитов врача. Несчастный доктор Ренуар, увидев меня как-то вечером, спросил с отчаянием в голосе:

— Ну, что еще случилось?

А случилось то, что отец больше не может прямо держать голову, что он плохо видит и что он не в состоянии идти на работу, что его непрерывно бьет дрожь.

А мне кажется, что я слышу всегда одно и то же: «Иди за доктором… беги в аптеку…»

Несмотря на это однообразное существование, я заканчиваю год и получаю диплом бакалавра. Я не пошел в колледж узнавать результаты. Мама принесла домой газету «Париж-Нормандия» и просмотрела список.

— У тебя только одна оценка «достаточно хорошо»…

Я молча проглотил это замечание, исполненное легкого презрения, — смял свою первую сигарету, которую выкурил на балконе, глядя на огни стоящих в порту кораблей. Мы не поедем на каникулы, потому что папа болен. Доктор Ренуар говорит о депрессии. Я купил бриллиантин, одеколон и зеркало и засунул все это в тумбочку около кровати. Я прячусь, чтобы получше разглядеть свое лицо, я боюсь, чтобы у меня не начали расти усы. Я не терплю волосы на лице и на теле, но у меня их нет. Пускай у других они растут на лице, на лобке и на груди, а я остаюсь гладким.

Кроме Беатрис, мною никто не интересуется. Цветущая, влюбленная, она напевает в кухне, готовя завтрак. Вдруг она разражается хохотом, прервав арию из «Травиаты»:

— Ты что, упал в бутылку с духами?

У какао, которое я пью, дешевый привкус лаванды. Но настанет день, когда я выберу себе настоящие дорогие духи, с тонким запахом, в хрустальном флаконе с притертой пробкой, похожей на бриллиант. Будет день, когда я обрету свободу.

Я в это верю. Я в это верю, потому что слишком многого не знаю о себе. И, уж конечно, не священник научит меня всему, я к нему больше не хожу.

Это не будет и моя мама, так как с ней мы беседуем только на самые обыденные темы. Все, что не связано со мной, для меня не имеет значения. Мама этого не понимает. Есть отец, есть Алжир. Папа, Алжир и папина депрессия слились в одно целое. Иногда отец ложится ничком на ковер в столовой… Его больная голова склоняется на иранский ковер. Он продолжает твердить о «призыве Генерала, обращенном к прекрасной старой стране», проклинает ханжество колониалистского мира с его баррикадами и борцами в беретах парашютистов. Я слышу его бессвязные комментарии по поводу независимости Конго, Сенегала и, конечно, Алжира, по поводу своевременности референдума. Странно смотреть на человека, который думает, рассуждает и страдает, лежа на полу. Мне тяжело сознавать, что я увидел свет благодаря ему. Я не могу допустить мысли, что они с мамой — муж и жена. Нет, я родился от Святого Духа.

Мое воспитание чувств начнется в августе 1960 года. Все старшие ребята из колледжа отправляются в Рим на Олимпийские игры. Мне оказана большая милость. Мне, как сыну больного учителя и внуку бывшего директора школы, разрешено поехать с ними. Мне всего пятнадцать лет, тогда как им всем уже от шестнадцати до восемнадцати. Итак, я на вокзале с коричневым чемоданом, в новых брюках и в кедах, слишком теплых для такой погоды… В вагоне полно мальчиков. Все шумят, высовываются из окон. На перроне родители делают разные знаки, дают последние наставления. Мама смотрит на меня так, словно теряет навсегда, словно я должен исчезнуть, раствориться в этом новом мире. Отец напутствует меня печально известным: «Путешествия формируют молодежь».

Итак, я на воле. Поезд Руан — Париж, а потом поезд Париж-Рим уносят меня от родного города, от близких — в неизвестность. Двадцать часов наслаждения и свободы, с официально полученным, подписанным родителями разрешением покинуть территорию Франции. Впервые в жизни я ощущаю, что живу, что я личность, что я путешественник, я пересекаю границу и прохожу через таможню. То есть я лицо достаточно значительное.

В Риме, в духовной семинарии, нас принимает полный священник. Здесь мы будем жить. Священнику жарко, у него по лицу катится пот, и его ряса пропахла базиликом и сыром. Он приветствует группу мальчиков и направляется ко мне. Почему ко мне? Он берет меня за плечи с какой-то непонятной нежностью. Почему меня? Потому что я младше всех или потому что у меня девичья внешность? А может быть, из-за того и другого, или мне это просто кажется…