— Иди сядь там.
Он отсылает меня пренебрежительным жестом, и я с облегчением вздыхаю. Книги — вот мое убежище. В моем распоряжении вся Зеленая Библиотека — и я получаю первые премии по истории, по математике, по всем предметам. Я занимаюсь без устали, чтобы продраться сквозь джунгли начального класса и быть везде первым. Я хочу быть усидчивым, одиноким, молчаливым, скрытным, недоступным. У меня нет выбора, шутки окружающих не вызывают у меня смеха. Я чувствую себя более взрослым, не таким, как остальные. Я размышляю о мире и о себе и живу в этой странной атмосфере, словно в ссылке. Мне кажется, что другие ребята не похожи на меня. То немногое, что я о себе знаю, и упорное молчание семьи по поводу моего детского члена, который так и не растет, вынуждают меня думать только о себе, разговаривать только с самим собою и порождают во мне страх перед себе подобными.
То, что я не могу жить среди девочек, представляется мне страшной несправедливостью. Но, видимо, все предопределено Богом и Он решил предать меня отчаянию. Я стараюсь найти хоть какой-то выход из этого положения. По субботам, скрываясь от всех в комнате матери, я получаю удовольствие от своих игр. Отец гордится мной, а он именно этого и хочет, но мама… я ее люблю и боюсь. Возможно, с ней я чувствую себя еще более одиноким. По всей вероятности, она еще ждет от меня чего-то другого. И зачем только меня вынули из окровавленного чрева этой прекрасной женщины? Она ведь еще не закончила свою работу, и я не был готов. Мы должны были или умереть вместе, или родить и родиться вместе, но позже.
Тогда бы я вышел той же дорогой, что и другие, нормальным путем, через нежное и влажное влагалище. Я бы издал первый крик при столкновении с миром и представил бы миру девичий орган, перламутрово-розовый. У меня была бы эта глубокая и таинственная раковина, которую скрывают, как сокровище. Я бы мог оказаться девочкой, Бриджит, — в нее я сейчас влюблен. Она полна желания, у нее крепкое тело, густые волосы, ее груди, словно острые иголки, приподнимают легкую кофточку, и у нее есть уверенность, что однажды она раздвинет ноги без всякого стыда.
Я бы хотел быть и собой, и ею. Я ее люблю и отчаянно люблю себя, наслаждаясь этим скрытым счастьем. Я существо двуполое, я ангел, я всегда протягиваю руки, чтобы обнять невидимого близнеца, которого мне недостает. Но пока я еще столького не знаю! Я страдаю, будто какой-нибудь автомат, без сознания и без мысли. Но сейчас я нахожусь в привилегированном положении детства, вдали от настоящих потрясений, и окружен любовью, хотя и требовательной, но все же близких мне людей, а главное, моей мамы.
Бриджит… Моя первая свободная и импульсивная любовь. Бриджит — первое существо, которое меня притягивает к себе за пределами учебы и семьи. Я выбрал ее абсолютно свободно, я ею любуюсь, потому что она гладкая, сильная, плотная, у нее есть все то, чего не хватает мне. Она несостоявшийся мальчик, но вполне нормальная девочка. Она — воплощение того, чем не могу быть я, и я никогда не осмелюсь до нее дотронуться. Это был месяц любви, пережитый внутри меня. Я хожу за ней, стараюсь привлечь ее внимание, но на большее я не способен.
Мне двенадцать лет, я маленький мальчик-девочка, влюбленный в девочку с мальчишескими повадками. У нее есть право играть в мальчишку. Я слежу за ней, когда она лазит по деревьям, катается на роликовых коньках. Один день в шортах, другой день в желтом платье, излучая нарождающуюся женственность. Ее ли это вина? Я начинаю ненавидеть свою маму. Странный яд тайно разъедает все мое существо. Я восстаю против ее мужского авторитета, против знаменитой «железной руки в бархатной перчатке», как говорит папа.
Бриджит смеется надо мной. Она не видит во мне мальчика, у нее уже есть опыт общения с мужским полом. Я же… я же не знаю, что я для нее. Ее смех разрывает мое сердце. Она забрасывает ноги на стену, запрокидывает голову, розовея от усилий, и продолжает смеяться, заметив мое восхищение. На ее месте я бы задохнулся. Она делает колесо прямо на тротуаре, опираясь руками о землю, не боясь ни камней, ни царапин. Она призывает меня сделать то же самое. Я отрицательно качаю головой. Мне кажется, всю жизнь я буду вот так же качать головой. Как на уроке гимнастики, я — всегда «освобожденный». Общее молчание. Всегда молчание, мир тишины — это мой мир.
Отец похлопывает меня по затылку:
— Хорошо, сынок.
Я перехожу в пятый класс в ореоле отличных отметок. Теперь я сижу во втором ряду, но больше ничего не меняется. Моя первая любовь остается воспоминанием. Последние каникулы в Лот у дедушки с отцовской стороны — забытый рай. Виноградники, где хорошо прятаться, растянувшись на теплой земле, кукурузные поля, заросший лес, где можно плутать в лабиринтах ветвей, река, бегущая по камням и наполняющая воздух звенящей прохладой. А собака с добрыми глазами, соучастница моих таинственных прогулок! Я люблю эти места, дикие, но спасительные. И только громоподобный, с неповторимым акцентом, голос дедушки терроризировал меня. Этот кузнец, хлопающий всех по спине, для которого я по-прежнему несчастная мокрая курица, вынуждал меня покинуть мои укрытия и приниматься заеду.
Но все это ничто в сравнении с испытаниями, которые меня ожидали. Ежедневными испытаниями. За лето мои сверстники подросли, возмужали, им по тринадцать или четырнадцать лет. Передо мною два крепких затылка, за мной — двое юных усачей. Они перебирают под столом ногами, как нетерпеливые жеребята. Я чувствую себя в окружении злобных диких зверей.
На сей раз мне не удастся избежать зачета по гимнастике. Меня освободят от тяжелых видов спорта, от стадиона, от соревнований, но не от этого: вытянуть руки, прогнуться, встать, вдохнуть, выдохнуть, три-четыре…
Мы в большой часовне колледжа, превращенной в зал культа физических упражнений. Я слишком хрупок. Пожилой преподаватель ограничивается тем, что считает, задавая ритм нашим движениям, и просит три секунды прыгать на месте.
— Что вы делаете, Марен? Вас не просили превращаться в каучук. Из вас получилась бы прекрасная балерина, но гимнастика требует не только гибкости, а еще и силы, Марен… Не гните свою стрекозиную талию, больше силы! Втяните живот, распрямите плечи… три-четыре!
Он ворчит, но он и восхищен в то же время. Он говорит во всеуслышание, что никогда не видел подобной гибкости у мальчика.
У меня, наверное, другие хрящи… Я могу гнуться, сворачивать свое тело, делать шпагат, словно настоящая танцовщица, тогда как другие мальчики на это неспособны, им мешают их развитые мускулы и слишком крепкие суставы. Они мне немного завидуют, и эта зависть мне кажется странной. Завидовать девичьему телу, которое может существовать лишь изредка, в тишине маминой комнаты и в тепле материнского гардероба, как в коконе.
Ужас! Темно, почти ничего не видно. Нас выстроили в коридоре, в одних трусах, класс за классом. Нам нужно пройти обязательный медицинский осмотр. Я дрожу, рубашка прилипает к телу, я стараюсь прикрыть свои слишком выпуклые груди. Они у меня иногда чешутся, будто скрытая женственность хочет вырваться наружу.
Ужас! Теснота, запах пота и общее стеснение всех мальчишек… Некоторые ухмыляются и делают вид, что кашляют. Другие смотрят по сторонам, скрестив руки на не очень свежих трусах. Хвастуны с выпяченной грудью, хлюпики, шутники, толстые мерзляки. Вызывают одного за другим…
Те, кто уже освободился, с облегчением вздыхают и, проходя мимо, шепчут: «Она хорошая баба, врач»; «Раздевайтесь догола перед мадам»; «Осторожней с яйцами, парни…». Я его знаю, того, кто сказал эту фразу, подкрепляя ее соответствующим жестом. Марк и еще один мальчик из нашего класса — моя первая попытка подружиться. Его отец — инспектор полиции. Этот сын полицейского очень силен в математике, и я даже начинаю уступать ему первенство. Я хожу к нему иногда с трудными заданиями. Он способный. Марк брюнет, как большинство итальянцев, в нем ощущается природная сила, его родители иммигранты. Марк нравится мне больше, чем другие, но задания по математике служат мне предлогом, чтобы выйти из дома, ибо там я чувствую себя несчастным. Я так говорю, и я так думаю. Я даже разыграл целый спектакль, перед классом, нарисовав картину очень строгой семьи, где никто не интересуется мною: ни добрая толстая Беатрис, занятая всегда моим дебильным братом, ни моя мать, которая меня ненавидит, ни отец, который только просматривает мои отметки, ни дедушка с материнской стороны, непримиримый школьный директор, произносящий высокопарные речи — дети ни за что не станут к нему обращаться. Мой дедушка… Это он решил, что Луизе, моей тете, на которую я так похож, следует умереть. Мелкий чиновник, радикал до мозга костей, такой педант, что каждое воскресенье приносит один и тот же яблочный торт и считает, что весна начинается 21 марта, независимо от того, идет ли дождь, дует ли ветер или падает снег. Именно он решил, что я мальчик.
