— Да здравствует Филиппенко! — кричала толпа.

Люди несли его на руках.

— Да здравствует свобода!

— Да здравствует Петр Первый!

Голова Филиппенко кружилась: от счастья, от волнения, от высоты, от неожиданного потока свежего воздуха. Неужели это случилось?! Неужели он свободен?!

Толпа быстро соорудила небольшое возвышение из обломков, образовавшихся во время штурма. Александру помогли на него взобраться. Отсюда, сверху, ряды восставших оказались многочисленней, чем думалось изначально. Многие спешили запечатлеть исторический момент на фото— и видеокамеры. Петровские триколоры реяли над тысячами ликующих лиц.

Снизу Филиппенко протянули мегафон.

— Товарищ! — попросил его какой-то человек с усами и бородой. — Объяви всем свое мнение относительно «подложности» Петра Первого. Народу необходимо услышать правду.

Душа Александра Петровича преисполнилась торжества. Наконец-то этот момент наступил! Наконец-то он это сделает — вернет старую историю в положение официальной! Прежние учебники вернутся в классы, прежние учителя будут вдалбливать прежние знания прежними методами, прежние профессора будут по-прежнему нападать на «альтернативную хронологию». И эта хронология снова станет модной! На ней опять можно будет зарабатывать деньги!..

— Фи-лип-пен-ко! Фи-лип-пен-ко! — скандировала толпа.

Да, под своей фамилией делать это, конечно, уже не получится. Но можно взять псевдоним! И тогда снова: здравствуйте, слава, поклонники, деньги!

— Петр Первый не был подменен! — торжественно объявил Филиппенко.

Толпа радостно завопила как единое целое.

— Письмо от Прошки к Софье подделано!

Люди вокруг плакали от счастья, вскидывали руки, обнимались. Филиппенко бегло подсчитал, сколько бы денег он заработал, если бы реализовал каждому из присутствующих по экземпляру своего сочинения.

— Все языки не произошли от русского! — заорал новый вождь революции. — Цезарь был римским императором, Эхнатон — египетским фараоном, а Иван Грозный — русским царем! Заговора тамплиеров не существует! Христианство возникло в первом веке! Евреи не пьют кровь младенцев! Пушкин — наше все!!!

— Качай его, ребята! — закричали в толпе.

Филиппенко снова превратился в птицу.

Репортеры с микрофонами и телекамерами пробивались к освобожденному диссиденту.

Свежий снег сверкал на солнце и хрустел под ногами, как в детстве. От тридцатиградусного декабрьского мороза трудно было дышать: воздух как будто стал гуще и с трудом заходил в нос. Марина думала только о том, как бы скорее попасть в помещение, когда на подходе к университету ее кто-то окликнул. Она обернулась и не поверила своим глазам: это был Новгородцев!

— Ты зачем идешь в университет? — просил Боря. — В библиотеку?

В пятницу у четвертого курса нет лекций: этот день называется «днем самостоятельной работы» и предназначен для написания курсовых и бакалаврских работ.

— Туда тоже, — сказала Марина.

— А я на кафедру, — ответил Новгородцев. — Крапивин приглашает на работу. Секретарем.

— Тебя приглашают работать секретарем кафедры истории России?

— Ну да! А что тут такого?

— Да ничего. Баранова прочит меня на эту же должность, и ради этого я сейчас иду на кафедру!

— Именно так? Выходит, мы соперники?

Повисло неловкое молчание. Не говоря ни слова, однокурсники поднялись по ступеням. Парень открыл дверь и пропустил девушку.

— Если подумать, то мне не так уж и нужна эта работа, — сказал он, когда оба сдали верхнюю одежду в гардероб и, предъявив студенческие билеты, минули пункт охраны. — Согласился пойти, раз уж позвали. С одной стороны, конечно, это неплохо: при начальстве, в курсе новостей, понимаешь работу кафедры. Связи, карьера, дружба с преподавателями, то-се. Но зарплата копеечная. Да и не мужское это дело, я подумал. Лучше уж на стройку завербоваться.

— Ладно, брось! — отмахнулась Марина. — Не надо мне уступать. Для меня это тоже, знаешь ли, не работа мечты. Как на кафедре решат, так оно и будет. И без обид. А так у меня тоже запасной вариант есть. Знакомые рассказывали, общественная приемная партии «Новая Россия» секретаря ищет, девушку от двадцати лет с опытом политической работы…

— «Новая Россия»? — ухмыльнулся Борис. — А как же «Даждьбожичи»? Или это одно и то же?

— Это разное! — Марина разозлилась, потому что подобное предположение ей приходилось выслушивать и опровергать по нескольку раз в неделю. — От состава «Даждьбожичей» в «Новой России» не более половины! Что, они царисты, что ль, по-твоему? Нормальная демократическая партия, современная.

— Правящая, ага! Плывешь по течению, Маринка?

С тех пор как возмущенная толпа взяла штурмом тюрьму и освободила лжеисторика Филиппенко, произошло немало событий. Восстание переросло в настоящую революцию. За тюрьмой повстанцы взяли телефоны, телеграфы, вокзалы, телестудии и, наконец, на четвертый день — Кремль. Царь стал единственной жертвой отмененного им же самим моратория на смертную казнь: после расстрела Лжедмитрия привязали к баллистической ракете и выпустили из «Тополя-М» в сторону Тихого океана. Конституцию восстановили, президентские и парламентские выборы были уже на носу. Временное правительство энергично отдирало доски от заколоченного националистами окна в Европу. Иностранные надписи вновь запестрели повсюду: кажется, их стало даже больше, чем раньше. Вновь открывшиеся Макдональдсы (теперь это слово писалось исключительно латинскими буквами) предлагали теперь милк-шейки и фрайед потейтос вместо молочных коктейлей и жареной картошки. Телевизионные знаменитости щеголяли английскими выражениями, молодые певцы брали иностранные псевдонимы: это казалось еще более крутым, чем в девяностые. Даже в тридцатиградусный мороз тут и там на улице встречались люди в джинсах — настолько соскучились россияне по этому атрибуту либерализма.

Жизнь вернулась в прежнюю колею, университетский совет выбрал нового ректора, истфак — нового декана, профессиональные историки вернулись на кафедры, иностранные дипломаты — в посольства. Нефть снова потекла в Европу. Вот только на жизни народа это пока что никак не отразилось.

Партия «Новая Россия» была одной из тех политических сил, что активнее других участвовали в низложении монарха, пропагандировали возвращение к ценностям «цивилизованного мира» и имели солидные шансы набрать большинство в Конгрессе (слово «Дума» больше не употребляли как одиозное и ассоциирующееся с периодом реакции и обскурантизма).

— Я просто устраиваюсь туда, где есть работа, — буркнула Марина.

— И туда, где хорошо платят! — съязвил Новгородцев.

Раньше они никогда не были так близко к ссоре.

— Ну и что?! — девушка пошла в контратаку. — Надо обязательно быть в оппозиции ко всему и вся?!

— В оппозиции или нет… Надо идти за зовом совести! — патетически заявил Борис.

— Но разве не ты совсем недавно носился с книгой этого Филиппенко и кричал, что царя надо низложить и восстановить петровское реформы? Разве не эта твоя компания была в авангарде всех выступлений в сентябре?

— Филиппенко брехло, а все это низкопоклонство перед Западом — омерзительно. Мы боролись вовсе не за него!

— А за что?

Новгородцев промолчал. Наверно, он не знал ответа на этот вопрос.

Факультет снова зажил обычной жизнью. В коридорах развесили стенгазеты с фотографиями летних практик. На снимках — люди вокруг костров, люди с лопатами, люди с грязными лицами, люди с пивными бутылками, люди, обернутые простынями на древнеримский манер, люди, держащие в руках обломки орнаментированной керамики и обрывки берестяных грамот. На доске объявлений по-прежнему громоздились записки. Расписание сессии и зачетной недели составили вовремя. Секретарша декана с чайником в руках заставила посторониться многочисленную очередь в женский туалет. Стоявшие здесь и там кучки студентов обсуждали актуальные проблемы: первая — у кого отксерить конспект по культурологии, вторая — кто стащил из читального зала литературу для подготовки к семинарам по источниковедению, третья — куда пойти выпить, четвертая — является ли бранным слово «патриотический».