Остались прежними также детские сады с уютными верандами — излюбленное место их «светских раутов». Поскольку федеральная программа под названием «Изгнание варягов» положила уничтожить остатки чужеземной культуры, все дюймовочки, обутые коты, девчонки в красных шапках, винни-пухи, буратины и подобные им личности, когда-то украшавшие веранду, были уничтожены. Увы: на новые картинки не хватило то ли краски, то ли денег, то ли воображения… а может быть, приказа от начальства. Веранда осталась без картинок.
Студенты все равно ее любили и ходили в детский садик выпивать. Разумеется, их гоняли и охранники, и воспитатели, и даже иногда милиционеры. Но Борины товарищи обожали посиделки на природе, так что не желали подчиняться человеконенавистническим законам.
Они вовсе не желали подчиняться!
Они были рассержены.
Теперь, к концу весны, когда царь Дмитрий завершил разоблачение всего иноплеменного в обратной хронологии (европейцы, византийцы, скандинавы), он как-то потерялся, несколько поблек, утратил привлекательность. Прошел примерно месяц с той поры, когда толпа несчастных, названных когда-то Ольгами, Олегами и Игорями, штурмовала здания загсов, стремясь получить новые имена. По счастью (или, может, к сожалению?) от варягов в современной русской жизни сохранилось очень мало, так что всё ограничилось несколькими акциями — скорее демонстративными, чем действенными. «Даждьбожичи», уже ставшие привычной частью ландшафта, несколько раз собирались в разных частях города, размахивая гневными транспарантами, но постепенно и они успокоились. Планировали устроить реабилитацию древлян, убивших князя Игоря, месть Ольги объявить геноцидом, выдать жертвам компенсации. Но передумали: похоже, ни денег, ни древлян не нашлось. Так, прощание с самым ранним западным влиянием прошло довольно тускло, особенно в сравнении с бурными переменами предыдущих месяцев.
Похоже, что народ немного подустал от чистки исконной русской культуры от чужеземных наслоений. Пока царь-батюшка, надежа и опора, вел поспешный поиск этого исконного, родного на развалинах Петрополя, в золе сожженных книг, в остатках словаря, который так усердно очищали, и трудах новейших лжеисториков, народ скучал. Зевал. С неудовольствием начал отмечать разруху в экономике, нараставшую инфляциею, сокращение штатов учреждений, позабытые было задержки зарплаты бюджетникам. А вскоре понемногу стал ругаться на форумах, в газетах и на кухнях, уверяя сам себя, что раньше было лучше. Стали поговаривать даже, что совсем не плохо иметь законного президента на западный манер, читать гламурные журналы, что надо вернуть РПЦ, варягов, ну, и все остальное, что отменило антиевропейское правительство.
Борис уже полгода не был в оппозиции режиму. И теперь, когда цветочки мать-и-мачехи раскрасили ландшафт его родного города, внезапно осознал: «Да я же против! Я же нонконформист! И как это можно было — молчать, ничего не делать столько времени?!»
Приятели сплотились вокруг Бори. Неожиданно для самого себя он приобрел статус вождя нового политического движения. Учеба вновь пошла ко всем чертям. Какая там история, когда вокруг происходят возмутительные вещи! И студенты, забросив занятия, хлебали медовуху и кислые «Клинские» щи, болтали, спорили, рассуждали о путях свержения монархии, о девчонках, сигаретах, вновь путях свержения. Им казалось, что в дискуссиях, ругани и шутках рождается какая-то особенная сила, нечто качественно новое, правдивое, счастливое, и надо обязательно помочь ему возникнуть.
Новгородцев получил особое признание у товарищей после того, как был вызван в суд над Филиппенко и не дал там показаний против обвиняемого. Собственно, он просто рассказал о том, что видел, но в глазах товарищей такое поведение показалось самоотверженной защитой знаменитого политзаключенного.
Однокурсники расселись на скамейках для деток в пять раз ниже ростом, чем студенты, на качелях, турниках и на спине полинявшего зеленого деревянного крокодила. Они снова попросили рассказать о судебном процессе.
Боря отхлебнул немного кислых щей из горла и сказал:
— Ну, в общем, мы пришли туда с Маринкой из первой группы, потому что вместе проходили практику в архиве…
На суде, вообще-то, было скучно, и ребята это понимали. Им неинтересно было слушать о длинных процедурах, об ожидании, когда вызовут, и прочем. Однокурсникам Бориса требовались факты, обличающие гнусную систему судопроизводства, доказательства того, что дело сфабриковано.
— Тебя били? Расскажи!
— Да нет, не били…
— Но давление оказывали, сознайся?
— Ну, как бы сказать… — Новгородцев несколько стеснялся, но ему, конечно, очень льстила роль кумира и вождя мятежных юношей. — Такая атмосфера там была, что сразу все понятно. Вроде как уже решили, что виновен. Только срок осталось сочинить. Газеты заранее писали, что дадут не меньше десятки.
— Был хоть адвокат-то?
— Был. Какой-то блеклый. Знаешь, очень заикался.
— Душегубы! — крикнула девчонка на качелях.
Качели скрипели, и в песне их слышалось что-то бунтарское, жесткое.
— Расскажи, как он вынул письмо! — вновь вопрошали товарищи.
— О, это было эффектно!
Да, Новгородцев надолго запомнил секунду, когда подсудимый достал из кармана письмо. Его, Борину, липу. Фальшивку, которую, как надеялся Новгородцев, пожрал огонь пожара. Подделку, проверить которую проще простого!
Два дня до следующего заседания (пока шла экспертиза) Борис был ни жив, ни мертв. Все думал, что вот-вот его раскроют. «Впрочем, — успокаивал он себя, — какое может полагаться наказание за подделку документа, если он не служит для каких-то махинаций?» Временами Новгородцев даже думал, что пускай его раскроют, даже и накажут: может быть, тогда страна придет в себя, а он, Борис, заделается мучеником, этаким Сцеволой, Марком Курцием.
Решилось все намного легче. Экспертиза заключила, что письмо, разумеется, поддельное, составлено недавно. В фальсификации обвинили подозреваемого. Это, в свою очередь, доказывало, что настоящее письмо существовало, но его Филиппенко уничтожил, предварительно подробно изучив. Теперь он хочет, предъявив подделку, сделать вид, что не было пожара, не погибло драгоценное свидетельство того, что русских обманули англичане.
— Наверное, письмо подделало правительство, — сказал один из Бориных товарищей.
— А может, это подлинник? — парировал другой. — И просто экспертиза соврала. Ей царь так приказал.
— Нашли козла отпущения! — возмутился еще один, третий, имея в виду Филиппенко. — Дожили, в натуре! Показательный процесс! Блин, как при Сталине!
Порою — очень-очень редко — парни вспоминали, что осужденный Филиппенко был врагом науки, ими всеми избранной в профессию. Был идейным оппонентом, давним, грубым, надоевшим. Но научные вопросы позабылись, если вообще когда-то волновали третьекурсников. Сегодня для них главным было то, что Филиппенко — пострадавший от режима, диссидент, а значит, положительный персонаж.
Разве важно, каковы были успехи в медицине Че Гевары и насколько остальные доктора его любили? Главное — погиб у Ла Игеры, был убит тиранами!
Щи кончились. Ребята отрядили делегацию к ларьку. Борис остался на веранде. Постепенно вечерело, холодало, воздух становился свежее. Двое длинноногих студентов сидели на качелях для младенцев, поочередно приседая, поднимаясь и болтая о политике. Еще один студент забрался с девушкой на самую высокую ступеньку детской лесенки и думал, что никто их там не видит. Кое-кто побрел в кусты.
— Скажи, а как он выглядел? — спросила Борю девушка, сойдя с качелей. — Ну, этот Филиппенко. Он красивее Ходорковского?
— Не знаю. Вроде бы обычный мужик, — ответил Боря. — Седой. Неаккуратный. Потрепанный такой, в спортивном костюме. Знаешь, с ним рядом в клетке сидела тетка, их вместе судили. Она работала в архиве гардеробщицей. Типа сообщница. Ну и… Они все время шептались.
— Шептались?
— Ага. И держались за руки. Как влюбленные.
Боря хихикнул.
