Когда я читаю свой дневник того времени, больше всего меня поражает повторяемость переживаний. Я вижу в ней даже своего рода ритм. Состояние влюбленности всегда длилось от двух до шести недель, затем наступал период пресыщенности, и какое-то время ум занимали другие страсти моего отрочества: поэзия, политика, футбол, музыка и мечты о писательстве и путешествиях. Этот период длился пару месяцев, затем я начинал ощущать пустоту, зуд, беспокойство, которое завершалось новым романом. Трудно сказать, что было причиной этой повторяемости: неутолимость юношеских надежд, ненасытность желаний? Скорее всего, я просто забывал. Забывал муки, забывал унижения, забывал, чтобы влюбляться снова и снова.
Иногда новое чувство подкрадывалось незаметно: начиналось с дружбы, нежности, перераставшей в нечто более восхитительное и опасное, своего рода эйфорию, одержимость предметом своей любви. Правда, длилось это состояние всего пару дней, затем в сердце вползала надежда — это коварное, вкрадчивое чудовище. Я улыбался девушке, она улыбалась в ответ — и я принимался увлеченно гадать, что означает эта улыбка. В своих фантазиях я не знал меры, увлеченно придумывая нашу будущую жизнь, а на следующий день девушка смотрела на меня словно на незнакомца или флиртовала с другим. И тогда начиналась третья стадия — страх.
Иной раз под влиянием страха я совершал необъяснимые поступки. Однажды я влюбился в девушку, которую звали Джудит… или Джулия, уже не помню, впрочем, не важно. Темноволосая, коренастая и грубоватая, она вечно конфликтовала с учителями. Тем не менее я начал засматриваться на нее в очереди в столовой и к школьному автобусу. Я просто смотрел не улыбаясь, ничего не говоря. Обычно стадия страха длилась от силы неделю, а за ней наступал крах иллюзий, ярость, отчаяние, отвращение к себе, покорность, отречение и, наконец, забвение. Однако с Джудит стадия страха растянулась на века, ну или, если быть точным, на несколько недель. Скорее всего, это был не страх, а своего рода беспричинный вызов. День за днем с расстояния двадцати — тридцати футов я разглядывал ее лицо, блузку или шов на юбке. Бог знает какое у меня было при этом выражение лица (наверняка совершенно полоумное) и чего я намеревался этим достичь, но я упрямо продолжал смотреть на Джудит.
Все закончилось однажды вечером на спортивной площадке. Я стоял на небольшой возвышенности и смотрел на Джудит. Она болтала с подружками и, как обычно, прекрасно сознавала, что я на нее смотрю. Девочки перешептывались и бросали на меня враждебные, любопытные, а кое-кто и довольные взгляды. Неожиданно Джудит, оставив подруг, решительно направилась ко мне. Как ни удивительно, но я ощущал странное спокойствие. Я не сводил с нее глаз: тесная белая кофточка, короткая темно-синяя юбка, из-под которой виднелись ляжки, обтянутые блестящим черным трико. Она смотрела прямо на меня и подходила все ближе. Наконец, побледневшая и взволнованная, Джудит взобралась на холм, встала рядом со мной и тихо произнесла: «Ну…» Однако прежде чем она успела сказать что-нибудь еще, я, изобразив на лице раздражение и скуку, процедил: «Чего уставилась?»
Были и другие… дюжины, десятки, но моя любовь к Джейн Липскомб оставалась неизменной. Сегодня мне кажется, что все эти влюбленности были подсознательной попыткой изгнать призрак Джейн, освободиться от привязанности к ней. Как я уже говорил, между двумя пиками влюбленности (в четырнадцать и в семнадцать) мне удавалось удерживать свою страсть в рамках. Я любил Джейн. Джейн знала об этом, и ей это нравилось. Мы флиртовали. Бог мой, это продолжалось годами! Иногда мне кажется, что так Джейн отыгрывалась за то равнодушие, которое я проявлял к ней, когда мы были детьми. Вообще-то я уверен в обратном: сознательно Джейн никогда не хотела причинить мне боль, я просто был для нее приятным отвлечением посреди серой и тоскливой школьной обыденности. Я возбуждал ее, а потом она шла домой, и там был Трев, который мог трахать ее сколько душе угодно.
Я старался не вспоминать о Треве, и иногда мне это удавалось. Я даже не знаю, как он выглядел, хотя вполне могу себе представить. Джейн редко упоминала о нем. И только в выпускном классе я начал понимать, что в их отношениях все было не так уж безоблачно.
Однажды Джейн пришла в школу с заплывшим глазом. Несколько раз я замечал синяки на ее предплечьях. Теперь я вспоминаю, что Джейн вообще редко обнажалась. Весной и осенью, когда выдавались погожие деньки, мы всем классом проводили перемены на школьном дворе, готовясь к урокам или просто греясь на солнце со стаканчиком кофе в руке. В отличие от остальных девчонок Джейн никогда не носила топы без рукавов и короткие юбки, а вечно ходила в футболке, джинсовке и длинных шелковистых юбках лилового, оранжевого или черного цвета. Оглядываясь назад, я удивляюсь, почему я не догадался раньше? В оправдание себе могу лишь заметить, что в те времена кроме Джейн я увлекался многими девушками, к тому же, пусть я никогда не видел тело Джейн обнаженным, осязал ее я достаточно часто.
Наши игры с годами становились все смелее и отчаяннее. Пять раз в неделю мы сидели за одной партой на уроках английского. Умножьте на час пятнадцать — столько времени мы вдыхали ароматы друг друга, а моя нога тесно прижималась к бедру Джейн. Самым волнующим было то, что предшествовало касанию: трепет в груди, напряжение, неизвестность. Дюйм за дюймом, неделя за неделей мы все больше становились пленниками этой привычки. Должно быть, со стороны мы иногда выглядели странно, и я до сих пор не понимаю, как мы умудрялись отвечать на вопросы о «Венецианском купце» или поэзии Гарди. Как бы то ни было, никто ничего не заподозрил, по крайней мере пока я не начал давать волю рукам.
Такое развитие событий кажется мне вполне естественным. Правой рукой я держал ручку, а левая покоилась на ткани, обтягивающей ногу Джейн Липскомб. Рука медленно сползала вниз, к обнаженному колену, гладила внутреннюю сторону бедра, и я чувствовал под кожей теплый ток крови. Выше и выше, лаская натянутые сухожилия и редкие волоски, и вот мой палец почти коснулся теплой и влажной хлопчатобумажной ткани трусиков. Внезапно Джейн громко и отчетливо поинтересовалась издевательски-невинным тоном: «Джеймс, что твоя рука делает у меня под юбкой?» Я смутился и резко отнял руку. Наши колени под столом разошлись. Как ни странно, это происшествие скоро забылось: большая часть одноклассников проигнорировала выпад Джейн и вернулась к своим занятиям, но я не мог простить ее так легко. До конца года на уроках английского я сидел рядом с Клэр Бадд. И совсем скоро ее нога нашла под партой мою.
Клэр — только пример других увлечений, из-за которых я оказался слеп к следам побоев на коже Джейн. В то время я мучительно переживал, что единственный среди приятелей еще не обзавелся подружкой (кстати, у Клэр тоже был друг). Помню, как я тяготился этим на вечеринках, как мечтал о жизни в новом месте, среди новых друзей. Я хотел уехать за границу. Однажды я поделился своей мечтой с Клэр, и она заметила, что тоже не отказалась бы пожить где-нибудь в Испании или Греции. Помню, какое разочарование испытал (хотя и не особенно удивился), когда Клэр объявила, что нашла работу в банке. Какие там велосипедные путешествия по Пелопоннесу! Клэр не пожелала даже закончить школу. Мои иллюзии рушились одна за другой. Реальность вытесняла мечты. Как легко и радостно мои приятели падали в объятия взрослой жизни, забывая о поэзии, политике и мечтах о свободе, которым мы предавались последние годы учебы. Теперь одиночество и непохожесть на других уже не казались мне проклятием. В отличие от сверстников я продаваться не собирался. Так легко я не сдамся.
Это решение окрепло во время учебной поездки в Корнуолл на Пасху. В группе было двенадцать человек. Учитель географии разбил нас на пары и вручил карты с отмеченным местом общего сбора. Затем мы разошлись в разные стороны на равноудаленные точки местности. Мне выпало идти с Адамом Дрейкотом, и было немного не по себе. Из ребят в группе я знал его меньше всех, с остальными мы росли в одном пригороде. Отец Адама был безработным шахтером, мать — уборщицей, и Адам никогда не позволял себе пропустить с нами в пабе кружку пива. Я старался держаться с ним приветливо, но боюсь, мое дружелюбие изрядно отдавало снисходительностью, и Адам об этом догадывался.
