Даже в сумраке комнаты, озаренной трепещущим пламенем свечи, я узнал ее сразу, и сердце вдруг забилось где-то в горле. Под черным кружевом нежная кожа светилась, словно алебастр. Тело… видит Бог, мне трудно подобрать нужные слова, чтобы описать его совершенство! Утонченные и в то же время женственные формы. Красота ее была так чиста и в то же время так чувственна, почти непристойна. Казалось невероятным, что это ангельское лицо и сексуальное тело принадлежат одной женщине! Она откинула волосы назад — и они заструились по плечам и закрыли лицо, но я мог видеть сквозь завесу губы, которые помнил так хорошо — только сейчас их покрывал слой ярчайшей алой помады, — и глаза, ее серые бездонные глаза, смотрящие прямо на меня.

Или, быть может, сквозь меня? Мне казалось, она смотрит мне в лицо, сознает присутствие в комнате иной телесной оболочки, но в глазах не отражалось ни узнавания, ни каких-либо иных чувств. Впрочем, кем был я для нее? Незнакомцем, никем. Должен сказать, этот пустой взгляд содержал в себе изрядную долю чувственности. Слегка приоткрытые губы говорили о желании или это лишь мерещилось моим наивным глазам? Мучительно медленно она двинулась ко мне, ступая босыми ступнями по холодному деревянному полу.

Я замер, я не мог пошевелить ни единым мускулом! Я ощущал в себе признаки плотской любви, о которых раньше лишь читал у Сафо, переведенной Катуллом:

Ибо так все и было! Я почти ослеп и оглох, словно статуя, обуреваемый чувствами, сколь болезненными, столь и экстатическими.

Она приближалась, я же по-прежнему оставался недвижим. Теперь я мог вдыхать ее — не запах дорогих духов, но аромат ее тела, ее самой. Я чувствовал, как мои низменные инстинкты, зверь, над которым я утратил контроль, побуждают меня коснуться ее тела. Она придвинулась еще ближе — я чувствовал ее дыхание на своей шее, ее волосы касались моих губ. Рука ее начала опускаться вниз — туда, где дремал зверь, — и тут я произнес ее имя.

— Мисс Вьерж.

Зачем я это сделал? Право, не ведаю. Я мог бы сказать, что прервать этот дивный колдовской сон меня побудила добродетель, нежелание воспользоваться положением дамы, но это лишь часть правды. Меня остановил страх. Страх того, как отзовутся мои действия в мире, который лежал за пределами этой комнаты. И тот изначальный, примитивный страх перед бездной, куда могли завести желания, перед этой постелью, перед Анжелиной и новым, доселе неведомым мне миром, куда я за ней, увы, не последовал.

До этой минуты я помню все удивительно четко, затем память подводит меня. Как только чудесные чары разрушились, все стало обрывочным и смутным. Внезапный холод. Я чувствую, как пот катится по спине. Анжелина вздрагивает, во взгляде мелькают отвращение и ужас, и она скрывается за ширмой, а мной овладевает стыд, как будто это я заманил ее в это место, как будто это я соблазнял и дурачил ее!

Помню, как трясущимися руками натягиваю пиджак. Слышу стук двери, из коридора тянет холодом. Я снова бросаюсь вслед за Анжелиной по лестницам и темным переходам. Невозмутимое лицо женщины у двери. Улица, пар вырывается изо рта, а я пытаюсь разглядеть в тумане знакомую фигуру. Путаница переулков и панический ужас, растущий в груди. Наконец я обнаруживаю ее. Анжелина лежит на земле — благодарение Богу, она жива! Ее лихорадочный пульс и теплое дыхание на моих пальцах. Я поднимаю Анжелину на руки — удивительно, как такое хрупкое существо может быть таким тяжелым! Приоткрытые алые губы так близко, что меня вновь переполняют стыд, нежность и похоть. Помню единственный легкий поцелуй, который я осмелился похитить, пока она спала у меня на руках, и вот я уже машу кебмену около вокзала Ватерлоо. В кебе я придерживаю ее безвольное тело за плечи. Денег хватает как раз, чтобы расплатиться, и кебмен подозрительно косится, когда я выношу Анжелину из экипажа. К своему облегчению, в кармане ее плаща я обнаруживаю ключи. Потом Анжелина мирно спит в своей постели — одеяло целомудренно подтянуто к самому подбородку, — а я сижу на деревянном стуле с жесткой спинкой около занавешенного окна. В подсвечнике горит свеча, и я лихорадочно покрываю бумагу записями. Увы, я заношу в блокнот не подробное описание событий этой ночи, а пишу о чувствах, которые обуревают меня. Трехстраничный панегирик, которым я когда-нибудь поделюсь с тобой, читатель, хотя ты наверняка прекрасно представляешь себе его содержание.

Я начал писать в десять минут пятого и предавался этому занятию по меньшей мере полчаса, затем уснул. Вряд ли я проспал долго (когда я покинул дом Анжелины, еще не рассвело), но за то короткое время, что я забылся сном у ее постели, переменилось все. Я перестал быть ее спасителем, рыцарем без страха и упрека, и превратился в подозрительного и пугающего субъекта, который по неведомой причине сидит в ногах ее постели. Мой странный вид так напугал Анжелину, что она не вскрикнула, а лишь слабо ойкнула, словно все еще барахталась в глубинах сна, не в силах вынырнуть на поверхность и глотнуть чистого воздуха яви. Поэтому мне удалось уйти, не привлекая внимания слуг и полиции.

От моего пробуждения до того мгновения, когда я оставил дом Анжелины, прошло ничтожно мало времени. Как только наши глаза встретились, я в ту же секунду понял, что она и не подозревает о событиях минувшей ночи и помнит лишь, что вчера вечером заснула в своей постели одна, а проснувшись, обнаружила в спальне неизвестного мужчину.

И вот я бежал из ее комнаты, от ее постепенно набирающего силу крика, по широкой резной лестнице, за дверь, в залитую светом фонарей тьму. Перед тем как свернуть к Кинг-Кросс, я заметил в знакомом дверном проеме огонек сигареты и понял, что раскрыт. Ивэн Доуз увидел меня, узнал, аккуратно занес сей странный факт в свой блокнот — и все, о чем я грезил наяву и во сне, в единый миг перестало быть моим достоянием. И отныне мне до конца дней суждено мучиться сожалениями, что я не сберег это сокровище.

Джеймс смотрел в окно «Зеленого человечка». Современные фонари заливали улицу мягким оранжевым светом. Деревянные панели на стенах, камин. Джеймсу нравился этот паб. Хотя захаживал он сюда редко, но сегодня вечером ему захотелось посидеть у настоящего очага. Убрать пакетики с чипсами, стереосистему и агрегат с австралийским светлым — и ты в девятнадцатом веке. Джеймс понимал, что это глупо, но ничего не мог с собой поделать: он завидовал Мартину Твейту и его странствиям сквозь клочья тумана по извилистому лабиринту, его револьверу и пыхтящему трубкой боссу. Как бы он хотел вместо Мартина красться по залитым светом газовых фонарей лондонским переулкам за таинственной дамой! Прошлое — дальняя страна, недостижимая и таинственная…

Джеймса увлекла не только атмосфера повести, но характеры и сюжет. Почему я не могу, как Мартин Твейт, ощущать связь с окружающими людьми, спрашивал он себя. Почему так остро чувствую оторванность от них? Кто они — существа из плоти и крови или мельтешащие на заднем плане неясные силуэты? Почему я, как Мартин Твейт, не терзаюсь проблемой морального выбора, почему мои поступки не влияют на развитие событий? Я готов смириться с любой мистической тайной, с любой трагедией, только не с этим бесцельным и вялым сползанием в никуда! Иногда я забываю, зачем здесь нахожусь, чего ищу. Каждый прошедший день умаляет важность моей миссии. Зачем вообще я живу в этом доме, если ничего не происходит, ничего не меняется и память по-прежнему не желает ко мне возвращаться?