Тут астролог бросил на Джеймса беспокойный взгляд.

— Простите, я не хотел вас оскорбить.

— Я вовсе не оскорблен, — ответил Джеймс, — скорее, сбит с толку.

— Сбиты с толку? Превосходно. Мир представляется вам хаосом, потому что вы не видите его. Вам никогда не найти ответа, потому что вы не помните вопроса.

— Вопроса?

— В нем заключена отгадка.

— Именно ее я и разыскиваю.

— А вот и нет! Вы перестали искать. Возобновите поиски. Помните, что сказал вам Билл: не бойтесь вернуться назад.

Они выпили еще пару бокалов и сыграли в дартс. Джеймс не помнил, как попрощался с астрологом и вернулся домой. В памяти остался лишь вращающийся потолок спальни.

Проснулся он поздно. Небо уже начинало темнеть. Голова раскалывалась. Джеймс спустился вниз, сварил кофе, сделал тосты и вернулся в спальню. Дом был пуст. Джеймс сел на кровать и позавтракал.

Почувствовав запах пота, Джеймс отправился в душ, но и после душа запах не оставлял в покое. Джеймс обнюхал все углы в комнате и наконец обнаружил, что потом пахнет его постельное белье. Он не стирал его три недели — с тех пор, как въехал.

Джеймс сгреб в кучу пододеяльник, простыню и наволочку. Когда он возился с наволочкой, что-то выпало на пол. Пачка купюр. Не веря своим глазам, Джеймс пересчитал их. Пятьсот фунтов двадцатками. И чего ради он засунул их сюда? Выходит, он просто перепутал места!

Он вспомнил слова астролога: то, что вы считаете утраченным, просто потеряно. Если будете искать в правильном направлении, вас ждет успех.

Джеймса наполнило воодушевление. Он рвался в бой. Если астролог прав в одном, значит, и в отношении прочего не ошибается! Отгадка. Вопрос. Его воспоминания. Как там сказал старикан? «Не останавливайся на полпути, юноша. Не бойся возвращения. А если страх довлеет над тобой, ты должен преодолеть его».

Внезапно Джеймс понял, что означали эти слова. Он подошел к столу, открыл ящик, вынул блокнот и начал писать.

Я вспоминаю съемную комнату окнами в сад — ничем не примечательную, совсем как эта. Блеклые обои, стол у окна. Я вижу сад при любой погоде: деревья то зеленые, то голые, небо то серое, то сияет голубизной. Впрочем, пусть будет осень и дождь. Время близится к вечеру, серые сумерки потихоньку становятся тьмой, внезапно оживают и гудят трубы с горячей водой. Кислый и печальный запашок. Остатки похмелья, вещи упакованы в коробки, а я словно завис между главами своей жизни. В общем, день как день. Один из многих.

Я помню решение, которое принял, сидя за этим столом, и даже могу назвать точную дату — октябрь 1994-го. Все записи об этом времени заперты в черной коробке. Несколько месяцев назад мне исполнился двадцать один, и я закончил университет. На этом воспоминания заканчиваются. Я не хочу раздвигать их туманную завесу — но боюсь я не того, что могу вспомнить, а того, чего вспомнить не могу. Той пустоты, той черной дыры, при мысли о которой меня охватывают стыд и ледяной ужас. Поэтому повернемся спиной к туману и обратим взгляды вперед, навстречу клубящемуся хаосу. Здесь, в этой комнате, начинается четвертая глава.

Обычное английское воскресенье: небо затянуто тучами, моросит дождь. Не успев толком начаться, день близится к концу. Убивая его остатки, я листаю газету и наталкиваюсь на кинорецензию. Критик пишет о хичкоковском «Марни». Так случилось, что вчерашним вечером я как раз посмотрел этот фильм. Я не согласен с автором рецензии и спустя час успеваю накатать свою и отослать ее редактору. Никаких особых надежд или честолюбивых замыслов у меня нет — так, минутная прихоть. Спустя две недели, когда я успеваю забыть об этой несчастной статье, приходит отказ от редактора раздела искусства. Обычный белый конверт, две строчки, отпечатанные на компьютере. Поверх текста синей ручкой два слова: «а вообще-то неплохо». Я пришпиливаю листок над столом.

Дни ползут, длинные и трудные, временами невыносимо скучные. Я где-то бываю, с кем-то разговариваю, о чем-то размышляю. Посередине всего этого пишу вторую рецензию, на сей раз на концерт Спрингстина, и отсылаю ее тому же редактору. Зачем я это сделал? Сам не знаю. Журналистом я становиться не собираюсь. Наверное, меня задевает вот это «а вообще-то неплохо». Я смотрю на эту надпись каждый день, и скоро меня охватывает странный зуд. Я без конца думаю о том, что хотел сказать этот неведомый мне редактор. Вторая статья должна ответить на вопрос. Я понимаю, что на сей раз редактор не сможет ограничиться двумя словами: он должен либо высказаться определеннее, либо промолчать. Второй вариант куда вероятнее.

Вместо этого редактор звонит мне сам. Начало ноября, я все еще живу с родителями. Зовут редактора Сэм Кейн. Он говорит, что ему нравится мой стиль, и спрашивает, о чем я хочу писать в будущем. Я отвечаю, что не думал об этом, да и вообще собираюсь за границу — хочу увидеть мир и подумываю о написании романа. Он интересуется, когда я возвращаюсь. Я гордо заявляю, что, возможно, никогда. Кейн в ответ говорит что-то резкое. Однако он явно расстроен и, кажется, недоволен, что впустую потерял со мной время.

Когда я рассказываю родителям о звонке редактора, они впадают в ярость. Мать кричит, что я упустил свой шанс, отец называет меня безответственным. Оба требуют, чтобы я определился, чем собираюсь заняться в будущем. Я отвечаю, что хотел бы помотаться по миру: собирать виноград, работать в барах и на круизных теплоходах, и прочее в том же духе. О писательстве я даже не заикаюсь — наверняка в ответ услышу что-нибудь о «воздушных замках». Я не определился, объясняю я родителям, потому что не хочу определенности. Меня влекут свобода, приключения, неизвестность. Я хочу все начать с чистого листа.

Однако на путешествия еще нужно заработать. Шесть дней в неделю я вкалываю на складе, а по вечерам тружусь в пабе. Обе работы удручающе однообразны. На складе я — один из тысячи рабочих. Я уже забыл, чем там занимался. Память сохранила два смутных образа: картонные коробки, одежда, упакованная в целлофан, и длинные мрачные ряды вешалок. Время течет так медленно, что я постоянно бросаю взгляд на часы, торопя минуты, а стены и потолок моей темницы сжимаются, рождают чувство, что мне никогда отсюда не выбраться. А вот звуки я помню хорошо — из колонок, вмонтированных в потолок, льется музыка. Десяток назойливых хитов, которые радиостанция «Радио 1» крутит сутки напролет. Комментарии диджеев еще хуже: будто сговорившись, они, словно накачанные наркотиком герои «Прекрасного нового мира» Хаксли, без конца отпускают многозначительно-скорбные замечания. Та еще промывка мозгов: не думай, думать вредно.

Работа в пабе поживее, но я ненавижу ее сильнее, чем работу на складе. Там, по крайней мере, я невидим и безымянен, а здесь беззащитен и у всех на виду. Работа не дает забывать, что разум заперт на чердаке неуклюжей и неустойчивой башни, именуемой телом. Я ненавижу паб еще и потому, что, кроме меня, все, кто приходит туда, безмятежны и веселы. Я работаю, а владелец и посетители пьют, болтают и смеются. Кстати, неплохое определение для ада: одиночество без возможности уединиться; толпа, в которой никто не хочет составить тебе компанию. И конечно, меня нисколько не радует грошовая оплата. На обеих работах запрещается сидеть, поэтому к концу дня ноги отваливаются от усталости, а когда я ложусь в постель, подошвы ноют от боли.

После нескольких громких ссор родители решают махнуть на меня рукой. Теперь они лишь иногда, как бы невзначай, заводят за столом разговор о том, какие деньжищи загребают в газетах. Да за одну статью там платят столько, сколько ты зарабатываешь на складе и в пабе за неделю, не унимается мать. Даже если ты решишь отправиться за границу, продолжает она, было бы неплохо заработать перед этим немного наличности. Я отвечаю, что не знаю, о чем писать. Родители высказывают свои соображения, которые я отвергаю, но постепенно, почти против воли, неожиданно загораюсь.