Так что «страна мертвых» — это, в сущности, «страна бессмертных». А «бессмертие» — метафизический переход из конечного и определенного в своих сковывающих формах земного состояния в принципиально иное психофизическое бытие, не имеющее ни зримых форм, ни конечных пределов, ни однозначной локализации.
Жажда именно этого состояния влекла Ли Бо, и с годами земных разочарований все больше, к даоским штудиям, таящим мистические секреты обретения «бессмертия», по осени он уезжал на Осенний плес, где на склонах гор искал сурик — минерал, из которого даосы готовили Злаченые пилюли, позволявшие взойти на Речную ладью — сакральный экипаж вознесения («Искателей сурика, нас ожидает ночлег / На утлом челне среди лотоса листьев зеленых. / Распахнуто небо полночное, и человек / В сверкании звездных потоков стоит, ослепленный»).
Бесстрастная статистика объективно показывает: даже по достаточно приблизительным подсчетам, не претендующим на окончательную точность, слово «осень» встречается в стихах Ли Бо 312 раз, «весна» — 245, «лето» — 21, «зима» — 12. Пусть это не всегда указание на время года, а, допустим, словосочетание цяньцю(«тысячи осеней») в значении длительного промежутка времени. Но и в таких абстракциях временной подтекст сохраняется, так что когда психологическая интонация требует от поэта грусти, он выбирает «осень», а когда радости — «весну» в аналогичном словосочетании цяньчунь(«тысячи вёсен») с тем же словарным значением, но совсем иным эмоциональным контекстом.
Бывает и обратное — слова «осень» в тексте нет, но вся образная система, элегический настрой, выплескивающиеся чувства грусти, заката, увядания рисуют нам осенний пейзаж. С учетом вот такого не прямого, а образного обозначения осени в поэтическом контексте статистический контраст даже с «весной», а уж тем более с «летом» и «зимой» станет гораздо более рельефным. И мы с полным правом можем сказать: Ли Бо — поэт осени.
Не определены ли эти осенние интонации Ли Бо моментом его появления на свет? Об этом у исследователей нет даже предположений. Но легенда сообщает нам, что перед его рождением на мать упал белый луч Венеры, а одно из традиционных наименований этой планеты — Золотая звезда ( цзинь син). В китайской натурфилософии белый цвет и золото (металл) — элементы запада и осени. Так что подспудная связь новорожденного будущего поэта с осенью все-таки просматривается. Можно добавить и другое имя Венеры — «Тайбо»: созвучное названию известной горы, вершину которой Ли Бо, как он зафиксировал в одном из стихотворений, «покорил до лучей заката», оно стало вторым именем поэта (Ли Тайбо). А закончил свое земное существование Ли Бо именно осенью — вскоре после красочного осеннего праздника, озаренного сияющим колесом его неизменного друга-луны. Легенды, которые хотя и не всегда повторяют факты воспринимаемой нами реальности, но умеют проникать в глубинную суть, оставили нам такую символичную картину земного финала Ли Бо: хмельной и печальный, он шагнул в пятно луны на речной глади, а вынырнул уже верхом на мифическом «ките» Гунь и, подобно столь лелеемой им птице Пэн, взмыл в небесные выси вечности.
Ли Бо не чистый пейзажист (да и в живописи, которая в художественном пространстве Китая тесно связана с поэзией, пейзаж как жанр оформился лишь к 7 веку), а прежде всего лирик, и потому красочная палитра его «гор и вод» не замыкается в этих горах и водах, а ищет выход на чувства автора, непосредственно или косвенно связанные с какими-то его личными жизненными ситуациями. И «осень» в стихах Ли Бо меньше всего есть обозначение сезона, она интровертна — как прежде всего картина души поэта, в котором этот сезон со всеми его эмоциональными характеристиками обосновался, скорее всего, постоянно, а не только в данный момент (что прочитывается даже в том случае, когда произведение написано весной или изображает приметы весны: например, стихотворение «Весенним днем в одиночестве пью вино» он заканчивает так: «Да только этот дивный край, боюсь, / Осенняя к утру объемлет грусть»).
Функциональные связи у поэтической «осени» достаточно велики: сезон года; время жизни; обозначение заката жизни; метоним чувства грусти, печали; время как ограниченная часть физического бытия человека, с окончанием которого наступает вневременная бесконечность; чередование временных промежутков, не имеющее предела: «Что-то осень мне тихонько шепчет / Шелестом бамбуков за окном. / Этот древний круг событий вечный / Задержать бы… Да не нам дано»(в этом плане понятие «осень» и входит в словосочетание чунь-цю — «вёсны-осени»; в русской традиционной ментальности в этом же значении соединяются иные сезоны — восклицание «сколько лет, сколько зим!»).
Сезонность, разумеется, первична, это внешний слой понятия, с которым оно и входит в поэтический текст со всеми своими красочными атрибутами: желтизной опадающих листьев, шумящими ветрами, белесым туманом, окутавшим бамбуки, особенно яркой в это время года круглой луной. В живописном мастерстве Ли Бо вряд ли уступает даже Ван Вэю, который был велик не только как стихотворец, но и как художник. «Городок у реки — как на дивной картине: / Очарована синею бездной скала, / Два моста — разноцветие радужных линий, / Два потока — сверкающие зеркала».
Однако Ли Бо не ограничивается внешним красочным слоем пейзажа. О метафизическом смысле белого цвета тут уже упоминалось; но ведь и желтый выходит на натурфилософский уровень — один из пяти основных цветов, он не имеет прямого соотнесения с каким-либо временем года, но как метоним золота (металла) сближается с осенью, а через даоскую мистику — и с занебесными высями бессмертия. Поэтому желтые лепестки хризантем, которые опадали в чаши с вином тех, кто осенний праздник «двух девяток» ритуально проводил в горах, нельзя воспринимать только как живописный штрих.
Весна приятна Ли Бо «безумством» (яркость, стремительность цветения, взрыв эмоций), в весеннем пейзаже часто появляется емкая цветовая характеристика цин— многозначное слово, в которое заложены и зеленый, и черный («черная туча» — частая характеристика копны волос), и синий ( цинлянь— «Синий Лотос» как поэтический образ глаз Будды; одно из самоназваний Ли Бо — цинлянь цзюйши, то есть Отшельник Синего Лотоса). Но весна поверхностна, однозначна, лишена той глубины, что присуща осени. Осень открывает поэту приглушенную и широкую палитру красок и притуманенность чувств. И потому все же: «Над городом Сяньян висит луна, / Цветы в садах раскинулись парчою… / Что ж тосковать, когда вокруг весна? / Пить одному перед такой красою?». Он тосковал весной, видя вокруг буйство природы, контрастное его внутреннему элегическому настрою.
Осень созвучна общему ментальному восприятию жизни как эфемерной мимолетности, несопоставимой с вечностью, она тяготеет к емкости и бескрайней глубине белизны, а белизна выходит на одно из центральных понятий китайского пейзажа (и китайской философии) — «пустоту» ( кун). Но «пустоту», характеризующуюся не «отсутствием», а «наличием», «пустоту», к которой мыслитель поднимается, очищая себя. Это «пустота» не начала пути, а вершины, завершения, «пустота», прошедшая через стадии чередования форм к внеформенному, надформенному, ничем не ограниченному сверхпространству.
Если соединить понятие «осень» с одной из принципиальных эстетических категорий китайской традиционной поэзии — «чистотой» ( цин— другой иероглиф, не тот, что воспроизводит целую палитру красок), то частота их пересечений окажется выше, чем даже с «весной». Отсюда можно сделать вывод, что в миропредставлении Ли Бо «чистота» природы, естества, высокого духа проявляется, высвечивается осенью в большей степени, чем в остальные сезоны. Осень, по Ли Бо, — это чистое бытие духа, освобожденное от оков земных бренных форм.
Но тут возникает одно кажущееся противоречие. С давних пор в китайском поэтическом языке сложилось устойчивое выражение «смотреть на запад», а означает оно «думать о столице Чанъань», то есть об имперском центре, о государе и служении ему, как то положено благонамеренным Благородным мужам. Таковым всегда пытался мыслить себя Ли Бо, воспитанный в конфуцианском духе и жаждавший быть рядом с императором, давать ему мудрые советы, способствуя благоденствию страны. Однако император Сюаньцзун привечал Ли Бо лишь в качестве придворного стихотворца, но отнюдь не советника, и это омрачало наивное сердце поэта (не раз в стихах он с горечью поминал великого Цюй Юаня, который оказался в схожей коллизии). Поэтому в своих произведениях он «смотрел на запад» и с надеждой, и с печалью: «Осенний плес, бескрайний, словно осень, / Пустынный, наводящий грусть на всех, / Заезжий путник грусти не выносит, / Влечет его по горным склонам вверх. / Смотрю на запад — там дворцы Чанъани…»; «Осень. Ночь. И ветер над водой. / Тех времен уж рядом нет со мной, / Отдалился зыбким сном Чанъань… / Где же день, когда вернусь домой?!».
