Хартман приоткрыл окно, сел и стал ждать в темноте. Он надеялся, что Трюгвесон ничего об этом не узнает. Иначе, если ночь все-таки пройдет спокойно, завтра над ними вся полиция Висбю станет потешаться.

— По четвертой программе сегодня хороший фильм, — сказала Мария и посмотрела на Мону, которая сидела в постели и пила чай. — «Дом духов». Не видели?

— Нет, — сказала Мона. Лицо ее впервые чуть оживилось.

— Мне кажется, он вам понравится. Он о том, что хорошие и плохие поступки — как круги на воде, и волны от них возвращаются к нам снова и снова. Местами, кстати, очень романтичный фильм. В главной роли — Мерил Стрип.

— Что, иностранный фильм? Тогда — нет, не надо. Я без очков не вижу титры. А сейчас я хочу спать.

Мона в ночной рубашке захромала в туалет, Мария шла за ней со штативом капельницы и полотенцем. Отчего не помочь, раз уж она все равно сидит в палате. Но Мона всем своим видом показывала, что общаться не хочет. И не говорила ничего, кроме самого необходимого.

— Кто-то звонил и вас спрашивал. Не знаете, кто бы мог позвонить и не назваться?

Мона уронила зубную щетку на пол и медленно наклонилась, чтобы поднять ее. Мария тоже наклонилась, и их глаза встретились. Мона отвела взгляд.

— Я не знаю, — сказала она холодно. — Оставьте меня в покое.

— Нам кажется, кое-что вы все же знаете. Если вы мне это расскажете, мы сможем вас защитить.

Мона закатила глаза:

— От кого?

— Это вы мне скажите. Ничего хорошего, если и дальше все будет так продолжаться! Нелегко ведь нести все в себе.

Мона не ответила. Она легла в постель, повернулась спиной к Марии и выключила свет. В коридоре послышались быстрые шаги. В палату вошла медсестра из ночной смены, села на стул около Моны, уколола ей антибиотики и поставила очередную капельницу. В дверях она задержалась, жестом подозвала Марию и прошептала так, чтобы Мона не услышала:

— Немножко неприятно это все, по-моему…

— Понимаю. Если кто-нибудь попробует залезть в палату, Хартман сразу же нажмет кнопку вызова, а в следующую секунду я уже там. Надежнее быть не может, — сказала Мария без особой уверенности.

— Да это-то конечно. Но страшно подумать, что сюда может кто-то забраться. Если позвонят из четвертой палаты, мы туда не пойдем. Знаете что? Гюн, которая работает в кухне, отбила горлышко от бутылки из-под сидра, чтобы, если что, было чем защищаться.

— Всем будет лучше, если этим будет заниматься полиция, — заметила Мария.

Бесконечный закат наконец догорел, и в палате воцарилась темнота и тишина. Мона дышала глубоко и сонно. Мария села на стул в коридоре так, чтобы видеть через дверь Монину кровать — притом что в инфекционном отделении двери палат полагалось держать закрытыми. Пару раз она едва не уснула, роняя голову на грудь, и, вздрогнув, просыпалась. Буквы в книге сливались, глаза щипало. Как люди могут добровольно соглашаться работать по ночам? Час за часом, покуда тело кричит: «Спать, спать, спать!», а все органы принимаются за свои собственные дела вроде пищеварения, самовосстановления и выработки гормонов.

В соседней палате медсестры с бесконечным терпением пытались уговорить одного выжившего из ума дядечку остаться на ночь в своей кровати. Он недавно забрался в постель к совершенно незнакомой женщине из другой палаты. Сейчас он был в чем мать родила, но одеваться не хотел и кричал, что угостит всех палкой и что все тут проститутки и воры. Будь Мария в полицейской форме, она бы немедленно вступилась за медсестер.

Она разглядела руку Хартмана, только когда протянула ему чашку кофе. Было два часа ночи. Все тело ныло от усталости. И сидеть стало уже неудобно в любой позе. Сейчас Мария была склонна согласиться с Трюгвесоном, что охрана — это излишество. Смена придет через шесть часов. Хартман сказал, что пойдет домой, как только рассветет. Шесть бесконечных часов! Скоро ей придется кусать себя за руку, чтобы не уснуть.

Мария поднялась, прошлась по коридору, заставляя себя сосредоточиться на расследовании. «Мать ради сына пойдет на все», — сказала Мона в бреду. Ни у одного из сыновей нет алиби на то утро, когда погиб отец. Если Вильхельм погиб не утром, значит, Мона лжет, что они вместе завтракали. Арне тем утром был дома, затем с девяти на работе. Кристоффер был у какой-то женщины, но не помнит ни имени, ни адреса. Позднее ночью он спал на одеяле с приятелями Бочкой и Бутылкой в парке у крепостной стены. Он-то точно не имеет никакого отношения к этому делу. В восемь утра он с приятелями оказался на игровой площадке в детском саду. Бочка улегся спать на качели, а остальные залезли в домик. Тут воспитательница позвонила в полицию и попросила убрать выпивох с детской площадки. Арвидсон забрал их всех в вытрезвитель. Хорошенькое алиби, ничего не скажешь.

Теперь этот Улоф. В тот день он был в Мартебу, но никто это подтвердить не может. Он работал в вечернюю смену в отделении неотложной помощи и был на месте на летучке в четырнадцать тридцать. Улоф как-то сказал Хенрику Дюне: «Ради чего стоит жить, за то можно и умереть». Ради чего стоит жить, за то можно и убить? Ради чего же? Любви к Биргитте? Права жить и не быть униженным? Ради чего еще?

Тут Мария увидела, что на дисплее под потолком мигает вызов из четвертой палаты. Вот оно! Мария почувствовала, как в теле вскипает адреналин, иголками покалывая в кончиках пальцев. Усталость мгновенно исчезла. В голове закружились мысли: «Что это? Ошибочный сигнал?» Но нет, из четвертой палаты действительно поступил вызов! Надо надеяться, медсестра уже позвала подмогу, как они договаривались. С затекшими мышцами, в бронежилете Мария бросилась в четвертую палату, держа руку на кобуре. Сердце стучало все чаще, пока она, прижавшись спиной к стене, доставала табельный пистолет. А потом бесшумно скользнула в палату. Понемногу глаза привыкали к темноте, и в сером сумраке стали проступать очертания предметов. Хартман отключил сигнал. Мария села на корточки за кроватью. Снаружи хлопнула дверца машины, и наступила тишина. Потом раздались шаги по пандусу. Нерешительные: шаг — пауза, потом еще шаг. Хартман спрятался за креслом. Мария прокралась вдоль стены и встала рядом с открытым окном. Лицом ощутила ветерок с моря. Черная тень среди темно-серого мрака становилась все отчетливей. Движения теперь были точными и быстрыми. Рука ухватилась за подоконник, затем приоткрыла окно. Мария слышала свое дыхание, удары собственного пульса под кожей. Во рту было так сухо, что она не могла сглотнуть. В комнату просунулась нога в грубом башмаке. Потом и все остальное туловище с трудом протиснулось в узкую створку окна. В соседней палате раздался звонок вызова. Из коридора донеслись торопливые шаги и шепот. Человек уже был в комнате. Мужчина, ростом с Хартмана. В его руке, прижатой к бедру, что-то было, что-то узкое и длинное. Словно лунатик, он приблизился к постели и взялся за одеяло.

— Мона! Проснись! — Он наклонился над куклой.

— Полиция! Бросай оружие! — закричал Хартман.

Мария в единый миг подскочила к мужчине и выхватила у него продолговатый предмет. Он оказался совсем не тяжелым и шлепнулся на пол с глухим стуком, как рулон туалетной бумаги…

— Какого черта? — прошипел мужчина, когда Мария заломила ему руку за спину. В это время на потолке зажглась лампа. Предмет оказался букетом в зеленой оберточной бумаге.

Где-то далеко взвыли полицейские сирены. Мария поняла, что Арвидсон и Эк далеко не уезжали, ожидая вызова.

— Как вы могли упустить из виду Мону Якобсон? — проворчал Трюгвесон.

Но выглядел он довольным. Даже смотрел по-другому, поэнергичнее, что ли.

— Мона потребовала, чтобы ее отпустили домой, едва я вышла из ее палаты. Она, должно быть, проснулась от сигнала. Персонал не имеет права удерживать пациентов насильно. Ее уговаривали остаться, но она сорвала капельницу и убежала из отделения. И успела добежать до Тропы Любви, что идет под Виселичной горой, когда ее догнал Арвидсон.