— А ты что скажешь, Мона?

— Я в это не вмешиваюсь.

— Так пора это сделать! — сказала София, поднялась из-за стола и смахнула с шорт крошки. Подруга сделала то же самое.

— Спасибо за кофе.

Они помогли убрать со стола.

— Не хотите нарвать себе крыжовника? Я просто не успела убраться в рыбацком домике. Может, я съезжу туда прямо сейчас на велосипеде, а Улоф потом подбросит вас на машине вместе с ягодами? — предложила Мона.

Нет, спасибо, дорогуша. Нам бы теперь только вымыться и лечь спать.

Они вчетвером влезли в «сааб» Улофа, втиснув туда же клетку с попугаем какаду. Птица выдернула у себя перо и осуждающе посмотрела на всех черными глазами. От одиночества и недостатка общения птица занималось самоистязанием. Как святая Биргитта, смеялся Улоф. Хотя Биргитта пошла еще дальше, лила расплавленный воск себе на сгиб локтя и сдирала корки с запекшихся ран, чтобы снова пошла кровь, или стегала себя бичом по спине, если ее муж опаздывал домой.

Мона хотела было сесть на переднее сиденье рядом с Улофом, но София ее опередила.

Мона слышала, как они говорят о цистерцианском монастыре в Руме и о руинах в Висбю, но так нервничала, что с трудом понимала их слова. А вдруг на полу остались капли крови или еще что-нибудь такое?

— Мона, ты почему не отвечаешь?

— Извините!

Улоф понес чемоданы гостей через двор к домику. София побежала налегке вперед, щебеча:

— Глядите, здесь есть цветы — альбиносы! Синяк не синий, а белый!

Рыбацкие домики отбрасывали длинные темные тени. Сети медленно покачивались на кольях. Нога у Моны болела, место укуса дергало. Она хотела подойти к дому первой и открыть дверь, но тело не слушалось. Болело не только тело, но и душа.

София наклонилась, чтобы достать ключ из-под камня за углом бревенчатого дома. И тут Мона спохватилась, что забыла его туда положить. Во всяком случае, она не помнила, чтобы его туда клала. Но София вытащила этот здоровенный ключ. Вставила в замок. Дверь открылась сама.

— Так тут не заперто? Мона, а куда ты дела лоскутный половик, что здесь лежал? Его ведь еще мама соткала. Последний ее половичок. Синие полоски — это моя школьная форма первого класса и детское одеяльце Вильхельма. Черные — это прабабушкино подвенечное платье. Она выходила замуж в платье из черного шелка и держала в руках букет ярко-красных пионов. Я думала, а не взять ли мне половик в Стокгольм… Вильхельму все равно. Ты, что ли, взяла его домой постирать? — с этими словами София распахнула дверь и зашла в домик.

— Мизинец? — инспектор полиции Мария Верн недоверчиво уставилась на Эка, вкатившегося в комнату отдыха на роликовых коньках и с темными очками «Рэй Бэн» на лбу Футболка потемнела под мышками от пота. Надо надеяться, ему есть во что переодеться, подумала Мария. Забавно, что она переживает за то, как он выглядит. Уже в день приезда в Висбю Эк оставил в общем доступе свое переговорное устройство, когда ему приспичило по нужде. Услышав грянувшую оттуда музыку, Мария ринулась через весь отдел полиции безопасности, схватила устройство и побежала за Эком. Она добежала до туалета и начала стучать по двери кулаками. Но он ее не слышал! Он пел, отбивая ритм по крышке сиденья. Единственное, что он смог потом сказать в оправдание, — это что он пел «Чертика в табакерке» на семь четвертей.

— Это очень трудно, — сказал он, — сама попробуй.

После этого недоразумения он навсегда стал ходячим анекдотом и кандидатом в юмористические персонажи в служебной многотиражке. Но не он первый. В анналы вошел и полицейский, который, расследуя кражу через разбитое окно, на обратном пути прыгнул наружу, разбив другое, целое.

История о мизинце в устах Эка звучала как очередная байка, и все ждали, что за ней последует понимающая ухмылка.

— Каждый меряет по себе, и для маленького мальчика его пиписка — не больше мизинца, — наставительным тоном сказал Эк.

Мария подняла бровь.

— А как себя чувствуют сами мальчики, которые нашли его? — спросила она, не спуская глаз с Эка, все еще не вполне уверенная в правдивости его истории.

— Рады, думаю, что это все-таки оказался палец. Мне кажется, мы видели этих ребят в «Макдоналдсе». Их тетка, Анья, когда я ее встретил, была вне себя от ярости. Или это шок? Она считала, мы должны прямо немедленно, среди ночи, очистить акваторию порта и начать поиски трупа. Хотя мы даже не знаем, убийство это или нет.

— По крайней мере, членовредительство.

— Вряд ли человек сам отрезал себе палец. — Хартман, сидевший на черном кожаном диване, потянулся за кофейником. — Когда я был подростком, я слышал одну историю о фермере с Южного Готланда, которого угораздило отрубить себе мизинец. Так вот, он не хотел тратить рабочий день на поездку в больницу и скормил мизинец собаке.

Мария поморщилась.

— Может, это мелкий воришка, — вставил Трюгвесон. — «На первый раз отрезаем не всю левую кисть, отрежем в следующий раз». В Средневековье ворам у нас в Висбю резали уши. При повторной краже прокалывали левое ухо и выпроваживали из центра города, затем правое и выставляли вора за городские ворота. В те времена с подобным пирсингом на работу не брали. Если человек продолжал воровать, то ему отрезали уши, если и это не помогало — следовала смертная казнь. За насилие в церкви или в нужнике назначали двойной штраф. Но чтобы отрезать палец… Не знаю, что и думать.

— Мы с Эком ночью как раз смотрели ужастик по видео, — сказал Арвидсон и смущенно огляделся. — Так там насильник отрезал себе по пальцу после каждого совершенного им изнасилования, наверно, карал себя, чтобы избежать божьей кары. «Если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну…» Его потом нашли с помощью фоторобота. Одной девушке удалось от него убежать и заявить о нем. Он работал на мясокомбинате. До конца нам досмотреть не удалось, так как поступило заявление о найденном пальце от Матти Паасикиви. Ничего себе совпадение! — Арвидсон передал блюдо с печеньем Трюгвесону, но тот отказался.

— Не любитель сладкого. К тому же появились первые признаки диабета, еще прошлой осенью. Видимо, сказывается лишний вес. В общем, мне предстоит руководить предварительным следствием по этому дурацкому делу. О пальце без тела. Могло случиться все что угодно. Так что с самого начала придется пользоваться «бритвой Оккама», то бишь не придумывать лишних сущностей, а придерживаться фактов.

Насчет мужчины, который пропал с готландского парома. Я поговорил сегодня утром с капитаном. Он вышлет нам копию списка пассажиров, который он обычно отправляет в пароходство. Капитан сказал, что, кроме пропажи человека на этом рейсе случился еще один инцидент — с гужевым транспортом. Один находчивый хотел проехаться со скидкой со всей своей родней. Как там у них в рекламе: «Все мы и наша машина!»? Ну так тут: «Все мы и наша лошадь! Разве это деньги?» Притом что в повозку набилось семь человек.

В приемную полиции прибыл свидетель Андерс Эрн. В рубашке с длинными рукавами он изнывал от жары. Синтетические брюки липли к ногам. Он снял пиджак, перекинул через руку. Андерс явился по собственной инициативе, чтобы рассказать об увиденном в портовом терминале, и все равно в этой обители правосудия он нервничал и невольно думал, не нарушил ли чего. Нет, припарковался он правильно. Банку пива выпил десять часов назад, за государственное телевидение заплатил. Но все равно ему было не по себе, когда он прошел вместе с инспектором Марией Верн в допросную и, вздрогнув, увидел, как за ними закрылась дверь.

Они сели по разные стороны письменного стола. Мария включила магнитофон и ободряюще ему улыбнулась, сказав обычные вступительные слова. У Эрна пересохло во рту от волнения, и ему было трудно подбирать слова.

— Я насчет Вильхельма Якобсона. Мы договорились встретиться, но он не пришел, я забеспокоился и позвонил ему домой. Его жена сказала, что он уже ушел, выехал поздновато, но на паром успеет. Стою жду его у терминала. Нам-то ехать этим паромом. А он, сука, опаздывает. — Андерс кашлянул. Если бы он не нервничал, то ни за что не стал бы ругаться, тем более в присутствии женщины. Стало тихо, он уставился на свои ботинки и носки. Он одевался рано утром и не заметил, что один носок черный, а другой — темно-синий.