Литмир - Электронная Библиотека
A
A

На выходе из комнаты Джина замечает, что старшая девочка смотрит на нее подозрительно. Потом она слышит, как девочка шепчет:

— Это же папочкинкомпьютер.

А бабушка говорит:

— Щ-ш-ш, котик, все в порядке.

Как только Клер выходит, Джина сразу переходит к делу — прямо в коридоре. Она приподнимает ноутбук.

— Действительно, много всего технического, как вы и говорили. Бумаги, чертежи, статьи. За много лет. И вот какая интересная штука: я проверила журнал активности, и такое ощущение, что Дермот ничего особо не выкидывал… это похоже на него? Привязывался к…

— Ко всему: к мейлам, письмам, журналам. Стопроцентный барахольщик. Вы же видели пол в его кабинете.

Так вот, на следующий день после смерти Ноэля… Дермот, похоже, что-то удалил.

— Да что вы!

— Ну, как минимум несколько файлов. И несколько электронных писем. Возможно… это ни о чем, но… странное совпадение по времени, вы не находите?

— Действительно.

Джина медлит, но потом спрашивает:

— Клер, если вы позволите мне взять его с собой, возможно, я смогу восстановить удаленную информацию.

— Правда?!

— Да.

Самой ей, конечно, с этим не справиться. Придется попросить одного из ребят из дальней комнаты. Но это Клер знать не обязательно.

— Компания, в которой я работаю, как раз на этом специализируется, — продолжает Джина. — Там никаких чудес. У нас в офисе есть специальные программы, приложения, с помощью которых…

— Хорошо. Берите.

Джина смотрит на нее:

— Вы уверены?

— Да. Если вдруг там что-то есть… что ж. — Глаза ее уже нехорошо поблескивают. — Нужно ведь это найти.

— Нужно.

Когда Клер стоит так близко, видно, что ей очень тяжко. Джина протягивает руку, легонько пожимает ей запястье.

Из поезда она звонит в офис и разговаривает с одним из парней — со своим любимцем Стивом, долговязым, немногословным программистом из Корка. Спрашивает, не окажет ли он ей любезность.

— Допустим, — немного уклончиво отвечает он. — Наверное, окажу. А в чем она заключается?

Джина смотрит в мрачное, затянутое тучами небо, прижимает к груди ноутбук и говорит, что ровно через двадцать минут она будет в офисе и все ему объяснит.

— Как? — спрашивает Болджер после затянувшейся паузы. — Я не понимаю, о чем вы. Расстроил его чем?

— Ну… — выдыхает Роми. — Понимаешь, все случилось так давно, и, может…

— Нет-нет, теперь уж говорите. Объясните, что вы имели в виду.

Роми слегка меняет позу. От этой манипуляции он морщится. Видно, что движение ему в тягость, но он явно тянет время.

— Ладно, слушай, — в конце концов произносит он. — У нашей партии есть принципы, так? И ты их придерживаешься. А Фрэнк не придерживался. Вот и вся арифметика. Он хорошо начал, у него все выходило органично, в нем был природный шарм, он нравился людям, но очень скоро он стал для партии обузой. Он изменил свой взгляд на вещи. Подцепил, как бы их получше охарактеризовать, неудобные идеи. Он стал слишком часто использовать слова «окружающая среда». В те годы подобные вещи считались чуть ли не радикальными. Не знаю, что он там читал и с кем разговаривал, но одно я знаю точно: если бы он остался в живых, его не то чтобы не переизбрали, его бы даже не выдвигали на следующих выборах. И, будь он жив сейчас, он бы в растянутом свитере агитировал за зеленых, будь они неладны.

Болджер смотрит теперь мимо Роми — на противоположную стену.

Это решительно противоречит его пониманию вопроса, но он ни на секунду не сомневается в правдивости услышанного. Потому что в голосе Роми есть нечто такое… уставший, вышедший на покой авторитет, а главное, убедительное отсутствие необходимости врать или лицемерить. То, что он сказал, странным образом перекликается с детскими воспоминаниями Болджера о Фрэнке. Брат и вправду был своевольным маленьким засранцем. Все переиначивал, чтобы было, как он хотел. Но это сходило ему с рук, потому что он был звездой.

— Знаешь, — продолжает Роми, — когда ты вернулся из Штатов, у тебя еще молоко на губах не обсохло; ты был абсолютно растерян. Что правда, то правда. И я говорю это тебе в открытую, потому что завтра ты можешь стать тишеком, черт тебя подери. Но тогда ты не имел ни малейшего представления о том, что тут происходило, пока ты был в Америке. Времени разобраться тебе, честно говоря, тоже не дали. Потому что в тот момент было важно двигаться вперед. Тебя сразу бросили в кампанию, заставили стучаться в двери, бродить под дождем по домам и квартирам. — Он останавливается. — Думаю, это сильно тряхнуло тебя после бостонского спокойствия.

Болджер кивает. Он все еще смотрит мимо Роми, все еще молчит.

— Так или иначе, — продолжает Роми, — последние несколько недель перед смертью Фрэнка прошли весьма бурно. Он угодил в заваруху, связанную с переводом в другой вид собственности куска земли сразу за аэропортом. Он стал угрожать; утверждал, что представит общественности выписки со счетов некоторых советников, которые выступали за перевод земли. Тем самым, понятное дело, намекая, что они брали взятки. — Он закатывает глаза. — Думаю, после десяти лет заседаний проектного трибунала в Дублинском замке уже даже малые дети знают, как работает эта машина, но в те годы об этом вообще не говорили. Партию обуял ужас. С этими советниками твой отец заседал, он знал их по двадцать-тридцать лет.

К этому моменту Болджер белеет как мел.

— И он обмер от страха. Потому что ничего не мог с этим поделать. — Роми останавливается и затем вздыхает. Он неожиданно превращается в изможденного человека с полупрозрачной кожей, похожей на рисовую бумагу. — Поэтому если у тебя со стариком, как выражаются теперь, есть нерешенные вопросы… подумай лучше не о себе, а о том, что у него есть нерешенные вопросы с самим собой.

Болджер наконец-то поворачивается к Роми:

— Что вы имеете в виду?

— Понимаешь, это непросто, — шепчет Роми. — Лайама мучило чувство вины, поскольку… ты прав, он обожал Фрэнка, но ему пришлось жить с сознанием, что, когда пришли новости о смерти сына, он где-то испытал облегчение. Это избавило его от партийного позора. Он чувствовал это. Я знаю. Я был с ним тогда. Я видел это в его глазах. Я видел, как он пытался похоронить это чувство. Но так никогда и не смог. Я видел, как оно мучило его потом всю жизнь.

Болджер поднимается, пересекает комнату. Встает как вкопанный и пялится на бежевую стену, осмысливая только что услышанное, успокаивая нервы, сердцебиение, вереницу неожиданных химических реакций.

Несколькими секундами позже Роми произносит:

— Твой старик о тебе тоже думал, знаешь ли. Это правда. Просто не показывал. Возможно, из страха. Из страха, что это будет выглядеть нелепо — в его собственных глазах. Из страха, что, показав, опять предаст тебя.

Болджер громко вздыхает и оборачивается.

— Боже мой! — восклицает он и качает головой. — Нам кажется, что мы знаем, что происходит, а мы ни хрена не знаем. Ведь так?

— Так, да не так. — Роми регулирует кресло, чтобы видеть Болджера. — Знаешь, Ларри, все это просто вывалилось из меня. Прости уж старика. Еще десять минут назад я пытался решить, что мне больше нравится: турнепс или пастернак. Я отвык от нормального общения.

Болджер качает головой:

— Я поставил вас в неловкое положение. Это вы меня простите.

Роми пожимает плечами.

Потом Болджер делает глубокий вдох. Он медлит, перед тем как заговорить.

— В аварии погибло еще три человека, Роми.

— Знаю, конечно знаю. Это был сущий кошмар. И паренек выжил.

Болджер смотрит на него пристально, тут же вспоминает, проводит связь.

— Да-да… конечно.

— Мы сбросились на него, так это называется? Сами — внутрипартийно. Основали что-то типа фонда. Присматривали за ним. Кстати, старик все это и организовал.

Болджер кивает.

Через некоторое время он смотрит на часы:

— Пожалуй, мне пора. — Голос его при этом слегка дрожит. — Спасибо, что поговорили со мной.

62
{"b":"149644","o":1}