Она дала ему номер мобильного, поэтому в квартире ее ничто не держит. Но почему-то именно сегодня утром ей ненавистна мысль о контакте с запруженными улицами, с транспортом, с людьми…

Она оглядывается. Привычные предметы кажутся чужими и даже слегка опасными. Свет, льющийся из окон, по-позднеосеннему серый и приглушенный, почему-то растерял все краски.

Что-то творится. Что-то в воздухе. Что-то не так.

Может, она на грани нервного срыва? Точно была бы там, если бы, блин, не знала себя так хорошо. Но она-то знает, что происходит. Она поставила горе в гараж — закрыла, но забыла выключить двигатель. Его не слышно, но оно крутится. Ввиду отсутствия убедительных свидетельств в невиновности Ноэля она подавила целый ряд эмоций, главная из которых — гнев. А если к этим двум ингредиентам подмешать еще немножечко неверия, скажем, в светлое будущее «Льюшез текнолоджиз», то получится отличное зелье для истерики.

Но сердце у нее на месте, ее не тошнит, и во рту не пересохло.

Во всяком случае, пока.

Она тянется к телефону.

Тут без вариантов. Либо она уступает этому нарождающемуся… что там, срыву, депрессии, кризису, либо продолжает напирать и не сдается. А она сделает что угодно, лишь бы сдвинуться с этой точки. Потому что ей хочется с нее сдвинуться. Ей хочется погоревать. Хочется смириться со смертью единственного брата. Хочется перестать задавать вопросы. Хочется посмотреть в зеркало и узнать в нем привычную себя.

Думаете, ей не хочется сходить на ланч с Софи, поболтать о киношках и туфлях?

Хочется, но она прекрасно понимает, что ни одно из этих желаний не будет исполнено сейчас или даже в ближайшем будущем.

Джина открывает телефон и набирает домашний номер Марка. Ее опять переключают на автоответчик. Она опять вешает трубку, не оставляя сообщения.

Ничего, попробует позже.

Потому что, если они оба правы, им нужно поговорить.

Потом она прокручивает список контактов. На Ноэле записаны три телефона: домашний, мобильный, рабочий. Она выбирает последний.

Эта мысль не дает ей покоя со вчерашнего дня. Связи с Ларри Болджером вроде бы никакой. Но чем больше она размышляет, тем больше возникает неясностей. Одно дело — невротичное поведение. Другое — то, что она увидела. Что-то из ряда вон.

— С добрым утром. Вы позвонили в компанию Би-си-эм. Чем могу быть полезна?

— Да, с добрым утром, — отвечает Джина, переходя на деловой официоз. — Не могли бы вы соединить меня с Дермотом Флинном?

Когда Марка отпускает, он, шатаясь, отрывается от унитаза, подходит к раковине и включает холодную воду. Полощет рот, брызгает на лицо.

Поднимает глаза и видит свое отражение в зеркале. Задумывается.

И все-таки почему дядя Дез всю жизнь так злился? Основываясь на новой гипотезе Марка, он смалодушничал после аварии и не смог себе этого простить. Когда ему сказали, что Тони сел за руль пьяный, — а он явно знал, что это было нереально, — он то ли сразу промолчал, то ли возразил… а его попросили замолкнуть.

Что он и сделал. И потом молчал всю жизнь.

Но почему? Вот в чем вопрос. Ему угрожали? Его запугивали? Не хватило смелости противостоять им?

Или была еще какая-то причина?

Опять-таки это всего лишь размышления. Но чем дальше, тем логичнее они кажутся. Другие люди никогда не бесили дядю — только он сам. Его самораздражение граничило с самобичеванием, а то и с ненавистью.

Марк возвращается в кабинет. Встает перед горой коробок с бумагами. Открывает первую и достает оттуда толстую пачку счетов за свет и газ: их тут бесчисленное множество. Через секунду бросает пачку на место, отпихивает коробку, принимается за следующую. Здесь все намешано: налоговые сертификаты, письма, всякая ерунда. В третьей коробке хранятся выписки с банковских счетов.

Марк просматривает бумажку за бумажкой. Некоторым по десять, пятнадцать, двадцать лет. Он не очень понимает, что ищет, и, конечно, не натыкается на откровения типа крупных необъяснимых поступлений на счет. Но неужели он в это верит? Неужели считает, что они откупились, заплатили за дядино молчание? Что дядя принял их предложение… взял деньги, а с ними пожизненный приговор — двадцать пять лет молчания, горечи, вины?

Почему бы и нет? Только здесь пусто — никаких вещдоков. Абсолютно никаких. Да и могут ли они тут быть? Стали бы переводить такой платеж через банк?

Марк без понятия.

Наверное, не стали бы.

И тут он замечает.

Адрес. Адрес на платежках. Он меняется: сначала один, в следующем месяце другой. В апреле Дез и Лилли еще живут в Броудстоуне, и вдруг раз — в мае они уже в Клонтарфе.

Авария случилась в январе.

Того же года.

Марк таращится по сторонам. Выглядывает через дверь в прихожую. Он всегда воспринимал этот дом как нечто само собой разумеющееся. Здесь он вырос; другого он не знал. Отдельный просторный викторианский дом из красного кирпича. Четыре спальни, гостиная, собственный подъезд к центральному входу, возможность подъезда сзади, приличный сад. На сегодняшнем радужном рынке недвижимости он стоит целое состояние.

Но даже тогда, двадцать пять лет назад, он пробил бы знатную дыру в бюджете владельцев убогонького типового домишки в Броудстоуне.

Марку опять плохеет.

Можно найти этому тысячу объяснений, но…

Рука разжимается; выписки падают. Они порхают, планируют и приземляются где попало.

Дядя Дез работал на госслужбе в низком чине и получал очень скромное жалованье. Откуда же деньги на такую роскошь?

Откуда?

Марк наклоняется и подбирает пару бумажек. Потом еще несколько. Внимательно изучает их, просматривает одну за другой, крутит и так и сяк.

В горле ком: он собирает волю в кулак.

До мая они ежемесячно оплачивали ипотеку, скорее всего за дом в Броудстоуне. С мая взносы, похоже, прекратились.

Марк выпускает бумажки и снова встает.

Теоретически они могли унаследовать дом от каких-нибудь родственников, а старый продать.

Но вряд ли. Марк качает головой. Слишком большое совпадение по времени.

Эти суки просто купили его молчание.

Ну же, Дез, вероятно, сказали ему, остановись, прекрати, договорились? Забудь. Это бессмысленно. И вообще — подумай о мальчике, о его будущем… а мы, знаешь ли, поможем…

Марк отворачивается к окну. Пялится на сад и вспоминает детство. Он никогда ничего особо не хотел. Но дядя с тетей посылали его в хорошие школы. Возили в Италию. Потом, уже в колледже, купили ему первую машину.

Ком в горле все больше.

Помогли на первых порах с бизнесом.

Дали деньги на первый взнос за дом.

Он прикрывает глаза.

Боже мой!

Деньги, омытые кровью. И он — разменная монета. А вся его жизнь, образование, карьера — все было выстроено на лжи и крови. На крови его собственной семьи.

Он достает мобильный.

Когда Марк говорит «суки», он, естественно, имеет в виду «суку». Ларри Болджера…

По-прежнему глядя в окно, он набирает номер, который ему на днях выдали в справочной службе. Дозванивается до пресс-офиса министерства и вежливо интересуется, не будут ли они столь любезны сообщить, участвует ли министр сегодня в каких-нибудь общественных мероприятиях.

Потом разворачивается, подходит к столу. Выбирает три фотографии, кладет их в карман. Выходит из комнаты, спускается вниз. Но сразу не уходит, медлит. Застывает на нижней ступеньке; рука на перилах.

«Марк, я очень прошу тебя. Не делай резких движений».

Секунду колеблется, потом принимает решение. Проходит на кухню. Выдвигает ящик со столовыми приборами. Вынимает большой нож из нержавейки. С лакированной деревянной ручкой и длинным лезвием, загнутым на конце.

«Наверное, — думает он, — для рыбы».

Поднимает полу пиджака: сюда он, конечно, не поместится. Вспарывает им же шелковую подкладку. Вкладывает нож внутрь, опускает полу. Проверяет ощущения.

Ощущения нормальные.

На выходе из дому заглядывает в зеркало; проверяет вид.