Максимилиан сообщает своим людям, что хочет присутствовать любой ценой, даже если во время этого путешествия ему придется распроститься с жизнью. Пророческие слова. Императорский обоз едет вниз по Дунаю, погода стоит плохая, настроение у императора не лучше. Он признается своим советникам, что он, наверное, никуда бы не поехал, если бы не нашел в себе силы для путешествия сейчас. Он чувствует себя плохо, все слабее и слабее. 25 июня он открывает работу рейхстага, после нескольких вступительных речей сам берет слово. Он производит на слушателей огромное впечатление силой слов, которыми описывает турецкую угрозу, она все ближе и все ужаснее. Нужно прийти к соглашению, чтобы не оказалось сломленным все христианство. Непосредственно после этого начинаются переговоры между князьями-протестантами и католиками, а также папскими легатами. То были долгие, коварные и утомительные дебаты. Максимилиан кажется очень усталым, воздух Регенсбурга не идет ему на пользу, жалуется он, и хочется вернуться в Вену.

В конце июля у него неожиданно появляется геморрой. Август проходит без проблем, однако в ночь с 29 на 30 у него обостряется мочекаменная болезнь, сопровождаемая ускоренным сердцебиением, и продолжается эта болезнь аж до 5 сентября. В этот день он с сильными болями выталкивает из себя камень величиной с оливковую косточку.

– Впрочем, 5 сентября – это судьбоносная дата для Максимилиана, господин мастер. Если вы помните, я вам рассказывал: именно в этот день десять лет назад умер Сулейман, а Максимилиан не узнал об этом. И в последующие дни он потерпел военное поражение от турок, что навеки разрушило его авторитет.

С 5 сентября состояние Максимилиана резко ухудшается. Пульс остается ускоренным, дыхание затруднено, аппетита нет. Приступ сердцебиения продолжается девяносто часов. Всем, кроме врачей и советников императора, занрещено приближаться к дому епископа Регенсбургского, гостем которого является Максимилиан. Запрещен даже колокольный звон. Император стоит на пороге пятидесятилетия, критический возраст, как говорят врачи. В течение следующих дней у него колики, одышка и желудочная слабость. Он плохо спит, и это затрудняет выздоровление.

Тем временем вызван его старый лейб-медик, итальянец Джулио Алессандрино, вышедший в отставку по причине пожилого возраста и уехавший в Италию. И в этот же период те, кто ухаживает за Максимилианом, начинают говорить о довольно странной женщине. Она родом из Ульма, и зовут ее Магдалена Штрайхер.

– Она была целительницей, говорят одни. Другие, однако, считали ее шарлатанкой, – со строгой ноткой в голосе сказал Симонис. – Поначалу никто не возражал против того, чтобы позволять ей приходить. Быть может, потому, что идея эта принадлежала очень влиятельному человеку: Георгу Илзунгу.

– Илзунгу? – озадаченно переспросил я. – Илузнгу? Предателю?

Да, повторил Симонис, это он посоветовал нанять шарлатанку. Он уверял, что эта женщина способна разобраться в самых тяжелых случаях, в таких, где официальная медицина вынуждена капитулировать. Князья и придворные сановники старательно кивали головами: да, они уже слышали хорошие отзывы об этой женщине, и некоторые утверждали даже, что она успешно вылечила их.

Работа на кухнях была завершена. Симонис поднялся, при этом шпатель опять выскользнул у него из рук и упал прямо мне на правую ногу. Мой помощник извинился, и пока мы собирали инструменты, намереваясь отправиться на осмотр замковых комнат, я снова обратил внимание на то, как неуклюже двигается Симонис и как сильно противоречит его неловкость ясности его рассказов и той легкости, с которой он передвигается ночью.

Существует три Симониса, думал я, когда мы направлялись к замку. Первый – это Симонис повседневный: слегка глуповатый студент с идиотским видом, глаза немного скошены, улыбка глупая, движения непроизвольные. Затем появляется второй Симонис: идиотское выражение лица еще остается, однако за полуприкрытыми веками беспрепятственно несется продуктивный поток мыслей (как, например, во время его рассказов о Максимилиане), со множеством поворотов. И наконец, существовал решительный, мужественный, даже жестокий Симонис, который мучил несчастного младшекурсника и возил меня в маленькой коляске Пеничека по ночной Вене, невзирая на смертельную опасность. Впрочем, глуповатое выражение появлялось и на лице последнего, третьего Симониса. Я же сам все еще дрожал при мысли о пуле, которая попала мне в спину в Пратере, и как я чудом спасся, благодаря шахматной доске Христо. А какие воспоминания сохранились у него о тех ужасных опасностях, которым мы подвергались вместе, о последних словах, которые прохрипел Данило, о замерзшем теле несчастного Христо? Ничего этого нельзя было прочесть по его лицу.

Может быть, есть еще один Симонис, который притворяется идиотом и словно марионеток дергает за ниточки остальных троих? Этого я сказать не мог. Только однажды, с тех пор как я узнал его, мне показалось, что я на краткий миг увидел четвертого Симониса: вчера ночью, после того как мы попрощались с Популеску. Но поскольку причина такого обмана была мне неведома, я оставил свои подозрения при себе.

Из кухонных помещений, расположенных вне главного здания, мы пошли к замку. Когда мы подошли ближе, нас встретила мрачная атмосфера этих стен, своеобразно контрастировавшая с белым камнем, полными воздуха и света садами и стройными, высокими башенками.

Пересекая двор с восточной стороны и оставляя по левую руку maior domus,Симонис продолжал свой рассказ.

Едва прибыв в Регенсбург, Магдалена Штрайхер, таинственная целительница, сразу отправилась поговорить с Максимилианом, который, однако, отказался от ее лечения – он по-прежнему ждет своего верного итальянского лейб-медика, Джулио Алессандрино.

14 сентября состояние больного стало внушать надежду. На протяжении последних недель, правда, было допущено слишком много ошибок в его питании: он ел кислые фрукты и пил ледяную воду. Он снова жалуется на нарушение работы сердца, а упорный кашель не оставляет его больше, чем на два часа. Пульс слабый и неровный.

Максимилиан не дает аудиенций, однако у него достаточно сил для того, чтобы работать: каждый день он созывает тайный императорский совет и выполняет важнейшие обязанности правителя. 26 сентября наконец прибывает Джулио Алессандрино, на него одна надежда. Но до того как прибыл итальянец, шарлатанке дали полную свободу действий. Она начала давать Максимилиану собственные лекарства. Сразу же по прибытии Джулио Алессандрино берет на себя лечение больного, однако потом по непонятным причинам лечение императора снова передают Штрайхер. Метание между лекарями приводит к губительным последствиям. В начале октября лечением занималась шарлатанка, состояние Максимилиана ухудшилось настолько, что все стали ждать его смерти. Те, кто подходил к его постели, слышали, как он бормочет душераздирающие слова:

– О Боже, никто не знает, как сильно я страдаю. Молю Тебя. пусть пробьет мой час.

После обеда 6 октября он потерял сознание, на миг все испугались, что он почил. Вместо этого, однако, он снова приходит в себя и его стошнило большим количеством слизи. В течение последующих часов он, вопреки всем ожиданиям, уснул спокойным и долгим сном. Тем временем из Праги вызвали его сына Рудольфа, чтобы он вместо отца присутствовал на заключительном заседании имперского сейма.

После благословенного ночного сна с 6 на 7 октября Максимилиан почувствовал себя лучше, благодаря лечению Джулио Алессандрино. Он принимает посольство великого герцога Тосканского и республики Венеция, и они свидетельствуют о том, что ему стало значительно лучше. На протяжении всей аудиенции он говорит громким голосом, только затрудненное дыхание и учащенное сердцебиение еще напоминают о себе. Кашляет редко. Выздоровление кажется стабильным. Уже планируют перевезти больного 20 октября в Австрию. Однако 10 октября у Максимилиана наступает рецидив, и Илзунг снова призывает шарлатанку. Император испытывает боли в левом боку выше живота; женщина диагностирует плеврит и использует большое количество лекарств, плачевный результат которых скажется уже очень скоро. Наконец прислушались к бывшему лейб-медику Максимилиана, Крато фон Краффтхаиму, которого отстранили от должности не потому, что он был стар и болен, а потому, что был протестантом.