Эти молодые люди с бурными темпераментами все были родом из стран, расположенных к востоку от Вены. Они страдали под гнетом османов и страстно их ненавидели.

– Турки – это звери в человеческом обличий, – с отвращением прошептал Популеску.

– Младшекурсник, сделай лицо как у турка! – приказал Симонис.

Бедный Пеничек изобразил идиотское и дикое выражение лица.

– Нет, младшекурсник, это Ян Яницкий, графОпалинский, – рассмеялся Христо и преувеличенно согнулся.

– Пусть турки оближут тебе зад, Христо Христов Хаджи-Танев, – принялся защищаться Опалинский, – они же обожествляют таких евнухов, как ты.

Насмешки и издевки в адрес Блистательной Порты и грубой культуры ее подданных продолжались еще какое-то время. Я видел, как омрачается лицо Клоридии. Товарищи Симониса ведь не подозревали, что моя сладкая женушка была ребенком матери-турчанки. По возвращении со своей работы во дворце Евгения она сама рассказывала мне о грубости турок. Но никому ведь не нравится, когда другие пренебрежительно отзываются о его народе.

Чтобы отвлечь студентов, я рассказал им о таинственном незнакомце в капюшоне, который столь угрожающе смотрел на Клоридию.

– Это тоже наверняка был турок! – усмехнулся Драгомир. – Их женщины настолько ужасны, что блеск вашей красоты наверняка ослепил его, мадонна Клоридия.

От столь неожиданного комплимента лицо моей жены несколько посветлело.

– Как это так? Об их гаремах рассказывают столько сказок… – вставил хромой Пеничек, который, должно быть, за всю свою жизнь почти не видел женщин.

– Конечно, если бы ты послушал, как хвалят османы сами себя, да они мастера в этом деле, рассказывать лживые сказки о якобы чудесах своей страны. Ты когда-нибудь бывал в гареме?

– Гм, пока нет…

– Это не что иное, как страшное, мрачное место, зачумленное, задымленное, где царит хаос. Представь себе почерневшие стены, с которых осыпается штукатурка, деревянные потолки со множеством трещин, покрытые пылью и паутиной, грязные диваны, изорванные занавески, повсюду воск от свечей и масляные пятна.

У женщин-турчанок, продолжал Драгомир, нет зеркал, они очень редки в Турции, поэтому опи обвешиваются безделушками наудачу. Пользуются красящими порошками без меры, например подводя себе синим глаза и носы. Красясь, помогают друг другу, но поскольку они все соперницы, то дают друг другу наихудшие советы. Для окраски бровей используют столько черного, что рисуют себе две большие дуги от переносицы и до висков или, того хуже, одну широкую линию через весь лоб.

– Результат в сочетании с ленью и неряшливостью турецких женщин получается поистине отталкивающим, поверь мне, – с гримасой на лице провозгласил Популеску.

– С каких это пор ты стал специалистом по османским гаремам? – удивился Коломан Супан.

И, словно этого было недостаточно, нимало не смутившись, Популеску продолжал: каждое женское лицо накрашено столь замысловато, что считается произведением искусства, разрушать которое умыванием и восстанавливать каждое утро очень сложно. Idemс руками и ногами, которые они любят красить в оранжевый цвет. Поэтому они никогда не моются, опасаясь, что вода может разрушить весь марафет. Еще больше усугубляют ситуацию в гареме множество детей и служанок, чаще всего, к сожалению, негритянок, которые живут с женщинами.

– Негритянки возлежат на диванах и креслах, как их госпожи, ставят ноги на те же ковры и прислоняются спинами к тем же обоям. Боже мой! – воскликнул Драгомир.

– Тебе негритянки внушают такой ужас? – принялся подтрунивать над ним Коломан. – Я удивлен, что у тебя столь тонкий вкус…

– Не все ведь, как ты, готовы пойти даже за обезьяной, – огрызнулся в ответ румын.

Популеску продолжал свой рассказ о том, что стекло в Азии еще в новинку, поэтому окна закрывают вощеной бумагой, а там, где мало известна и бумага, довольствуются тем, что живут вообще без окон, только при свете камина. Этого света вполне достаточно для того, чтобы курить, пить и стегать плеткой непослушных детей, потому что это единственное, чем занимаются весь день турчанки.

– Короче говоря, гаремы – это герметично закупоренные искусственные пещеры, натопленные железными печами так, что дышать невозможно! – заключил Попу леску с грубым смешком и положил руки на шею, имитируя удушение.

– Смешного тут ничего нет, – вдруг, к моему удивлению, произнесла Клоридия, молчавшая во время всего рассказа Популеску. – Воздуха в гаремах действительно нет, это правда, но бедные женщины совершенно этого не чувствуют, напротив, они целыми часами сидят у огня. Потому что они, бедняги, весь день взаперти, почти не могут двигаться и из-за этого постоянно мерзнут. Моя мать была турчанкой, – спокойно сообщила она.

Неожиданное открытие заставило всю эту небольшую веселую компанию мгновенно умолкнуть.

– В любом случае я выражаю вам свое искреннее сочувствие: я не знала, что вы – евнух, – добавила моя жена, с широкой улыбкой обращаясь к Драгомиру. – Потому что – вы же знаете об этом, не так ли? – вход в гарем мужчинам строжайше запрещен, по крайней мере тем, кто заслуживает этого названия…

И с этими словами она поднялась и вышла.

Когда все разошлись, я вернулся в монастырь к Клоридии и малышу, где подвергся пыткам урока немецкого языка, который был перенесен вследствие завтрашнего воскресенья. Бились мы очень даже неплохо, хотя мысли мои были заняты совершенно иными вещами. Сегодня вечером настал черед разговора о путешествии:

– Мой господин, мне хотелось бы извиниться, поскольку, уезжая, я не взял отпуска у своего господина.

– Мой господин, где нет обиды, там нет нужды в извинениях.

– Поистине, мой господин, и тем не менее я остаюсь вашим должником.

Итак далее. Оллендорф заставлял нас повторять множество вежливых оборотов, которые были столь же элегантны, сколь и бесполезны для трубочиста и его семьи.

Оркестр начал с вступления к арии Алексия. Главная часть исполнялась на лютне Франческо Конти, доброго друга Камиллы де Росси, который теперь сплетал свои арпеджио на фоне мрачного бормотания смычков.

Мы находились внутри Хофбурга, в славной императорской капелле, на репетиции «Святого Алексия». Звукам уже удалось привести мою дорогую супругу в расслабленное состояние и смягчить ее ужас от пережитой во дворце Савойского встречи.

Несколькими выразительными движениями локтем хормейстер усмирила массу контрабасов, успокоила скрипки и дала дорогу скромной лютне. Теперь Алексий пел страстные стихи, которыми пытался ослабить боль своей бывшей невесты. Много лет назад он покинул ее, и теперь, когда они встретились снова, она не узнала его:

В то время как восхитительная мелодия смягчала мое сердце и душу, я вспоминал события прошедшего дня. С тех пор как в город прибыл Атто Мелани – еще до того, как я встретил его и вообще узнал о его присутствии, – моя спокойная, размеренная жизнь в Вене превратилась в ведьмовский котел: сначала – приключение со львами в Месте Без Имени, с его причудливым Летающим кораблем, затем прибытие турецкого посольства, наверняка с дурными намерениями (стоит только вспомнить о плане Кицебера, который собирался отрезать кому-то голову). Затем собственно прибытие самого Атто и его попытка ввязать меня в международный заговор во вред Евгению Савойскому (именно светлейшему принцу, великодушному работодателю моей супруги Клоридии!). И вообще, как называть его: Евгением Савойским или Собачьим Носом? Случайно ли Атто обронил это прозвище или нарочно? Едва аббат Мелани, спустя одиннадцать лет, снова появился в моей жизни, как я уже начал втайне ненавидеть его.