Как его звали?

Томас Хейнс.

Что вы с ним сделали?

Я сказал про него неправду.

Неужели это так плохо?

В те дни я часто говорил неправду. Все началось со лжи. Видите ли, по выходным он уезжал. Уходил в поход. Один. А знаете, чего мне больше всего не хватало в том возрасте?

Сколько вам было лет?

Наверное, лет тринадцать. Мне не хватало уединения. Мама с папой всегда приглядывали за мной. Мои два брата все время были рядом. У нас был маленький дом. Мне почти никогда не удавалось побыть в одиночестве, а мне нравилось одиночество. Короче, я узнал, что мой дядя Томас собирается уехать на выходные. Сама мысль о том, что буквально за углом от меня стоит пустой дом, была невероятно соблазнительной. Целый дом, где никого нет, кроме меня. Я знал, что у мамы есть дубликат ключей от его дома. Я раздобыл его. Сказал родителям, что пойду с друзьями в парк до вечера, а сам пошел и залез в его дом.

Что вы почувствовали?

Подъем. Воодушевление. Возбуждение. Страх. Весь дом принадлежал мне одному. И я знал, что тут полно тайн. Мест, где я никогда не был. Вещей, которых я никогда не видел, которые мне не показывали.

Как там было внутри?

Ветхо. Полный кавардак. Повсюду разбросана грязная одежда. Горы немытой посуды, пятна на ковре. Это был обычный домик в ряду таких же, ничего особенного. Но вкус запретного будоражил меня.

Что вы там делали?

Ничего такого. Просто порыскал. Помню, у него была игра — поле для гонок с маленькими машинками. Я мечтал о такой. Поиграл какое-то время. Потом это мне наскучило, и я стал рыться в его шкафах. Под кучей старых рубашек я нашел пачку журналов.

Что это были за журналы?

Порно. Ну, или то, что в те годы считалось порно. «Мэйфер». «Парад». Мягкая эротика по сравнению с тем, что продается теперь. Но я был зачарован. До этого я и голой-то женщины толком не видел. Я просто… был поражен. Возбужден.

Вы мастурбировали?

Что?

Вы мастурбировали на эти журналы?

Мне кажется, это не ваше…

Вы сидите в этом кресле, как судья. Вы спрашиваете напрямую, был ли у меня секс с Марком Пенджелли. Теперь мы выравниваем игровое поле, с тем чтобы я могла вам доверять.

[Пауза.]

Да.

Долго?

Я не помню. Пока не вернулся дядя Томас.

Он вернулся домой?

Я даже не слышал, как он поднимался по лестнице. И вот сижу я со спущенными штанами. Я никогда… мне было так стыдно…

Так вы об этом хотели мне рассказать?

Нет. Это хуже. Мне очень сложно.

Как он отреагировал?

А вы бы как отреагировали?

Я бы, наверное, рассмеялась.

Нет, он не рассмеялся. Он жутко рассвирепел. Стал орать на меня. Шлепнул меня по ноге. Просто озверел. Я никогда его таким не видел. Он всегда был добр ко мне. Он был хорошим человеком. Я перепугался. Но я тоже рассердился. Рассердился, что меня застукали. Что он меня ударил. Мне было очень стыдно. Потом он сказал, что расскажет все маме с папой. Этого я допустить не мог.

Как вы могли этому воспрепятствовать?

Я сказал, что скажу им, что он… приставал ко мне.

Сексуально?

Да. Я знал, что они бы мне поверили. Я могу врать очень правдоподобно. И, как я уже говорил, Томас был со странностями. Он был легкой жертвой.

Как он отреагировал на угрозу?

Он сразу притих. Он был простаком, но не идиотом. Он знал себя достаточно хорошо, чтобы понять: это может разрушить его жизнь.

И он вас отпустил?

Не то чтобы. Но и не остановил.

А потом?

Я пошел домой. Я ничего не сказал родителям. Он тоже молчал. Но…

Но?

После того случая все переменилось. Он перестал к нам приходить. Моя мама — его сестра — не могла понять, в чем дело. Он был одинок — кроме нас, у него никого не было. Но он, должно быть, боялся, что я выполню свою угрозу. Через несколько месяцев он переехал. А спустя пару-тройку лет умер. Один. Его нашли только через две недели.

Вы чувствуете свою вину?

Это моя вина.

Вам было всего тринадцать.

Это моя вина.

Да. Ваша… Теперь мы можем продолжить наше интервью.

Спасибо. Через некоторое время.

Примечание автора: Если, принуждая меня поделиться своими секретами ради нашего проекта, Саманта Сеймур намеревалась отомстить мне за мои посягательства на ее тайны, у нее это получилось. Кто-то, прочтя историю про моего дядю, найдет ее вполне безобидной на фоне нынешних сенсаций. В конце концов, я был еще ребенок. Может статься, уступив острому желанию Саманты все «уравновесить», я лишь бросил ей подобие кости.

Однако чувствовал себя я совсем иначе. Рассказывать историю, которую я так долго пытался забыть — я не рассказывал ее ни своей спутнице жизни, ни отцу, ни одному из братьев, — было мучительно. Очень мучительно. Я впал в депрессию, продолжавшуюся несколько дней, и был не в состоянии продолжать работу. Несправедливость, которую я допустил по отношению к своему дяде, несчастному дурачку, оклеветав его, терзала меня, как будто это произошло вчера, а сама мысль о том, что эта история будет напечатана, казалась хуже распятия.

Возможно, у меня слишком буйное воображение — может, никто и внимания не обратит. Но мне это было небезразлично, и в этом была загвоздка — что об этом думали остальные, меня не сильно волновало. Я раскрыл ту часть своей жизни, которую предпочел бы оставить тайной. Наступил ли в результате этого некий катарсис, очищение от мучившей меня вины? Не тут-то было. Это чувство стало только свежее и острее. Если позволить себе некоторое нагромождение признаний, я страшусь публикации этой книги; страшусь разоблачения, стыда, который отравит мне жизнь.

Однако само повествование (как любят рассказывать писатели всем, кто готов их слушать) — это процесс, вызывающий привыкание. Я уже не мог выпустить из рук историю Саманты, как не мог прекратить развивать ее в своей голове. И дело не только в деньгах и профессионализме. Записи Сеймура овладели моим воображением — что уже произошло с весьма широкой публикой, — и я был серьезно настроен отыскать в них правду. Это была не кость, брошенная Саманте Сеймур, а кусок свежего, кровоточащего мяса. Но я должен был заплатить эту цену — у меня не оставалось выбора.

Интервью с Самантой Сеймур (продолжение)

Теперь вы удовлетворены?

А вы?

Нет. Я чувствую себя освежеванным.

В таком случае, да. Я удовлетворена.

Я рад, что вы добились того, чего хотели. Итак, нравился ли вам Марк Пенджелли?

Да. Он мне очень нравился.

Вы с ним спали?

Нет.

У вас был с ним какой-либо сексуальный контакт?

Мы целовались. Дальше этого не пошло.

Как часто?

Один раз. Я чувствовала себя одиноко. Он тоже. Мы старались поддержать друг друга.

Но вы изменили Алексу.

Если вам угодно. Но я никогда не любила Марка и никогда не занималась с ним сексом. Не шла на сближение.

Алекс превратно все понял.

Но не совсем превратно. Не совсем.

Спасибо за откровенность.

Вы заслужили.

Об этом позже. А сейчас давайте вернемся к тому дню, когда Алекс сделал первые записи. По-вашему, как на него повлиял просмотр сцены с Мейси и Викторией?

Это наверняка очень его встревожило. Как я уже говорила, он всегда старался максимально оградить Викторию. К тому же его мать забеременела в шестнадцать лет и вечно твердила, что это испортило ей всю жизнь. Он страшно боялся, что нечто подобное произойдет с Викторией.

Почему же он не сказал ей об этом открыто?

Он дал ей понять, по-своему. Но, полагаю, совсем открыто, не разоблачив себя, он выступить не мог. Кроме того, он был человеком достаточно разумным, чтобы понимать: чем больше запрещаешь девочке-подростку, тем больше она желает запретного. Я думаю, он просто решил присматривать за ней.

Как вы думаете, был ли здесь сексуальный подтекст?

Я вас не понимаю.

В его наблюдении за ними.

Нет! Боже мой, нет! Да кем вы его себе представляете? Смотря на это, он скорее испытывал неудобство и боль. В любом случае, дело было не столько даже в сексе.