— А вы где познакомились с Пердитой? На какой-нибудь научной конференции? — спросил Леонард.

Хули усмехнулся.

— Типа того. Мы познакомились в Лаббоке, штат Техас, на съезде водителей «Питербилтов» под названием «Мы свободные водилы, а вы все мудилы». Я услышал, что в тату-салоне одной женщине делают на заднице татуировку — Цербер, две головы на левой ягодице, одна на правой, — и понял, что должен с ней познакомиться. Конечно, это оказалась Пердита. Ей тогда исполнилось двадцать три, и она уже четыре года была независимым водителем, а в тот уик-энд искала, с кем развлечься или подраться. Я пригласил ее на рюмочку, потом мы заполировали это пивком — чтобы не так болело, сказал я. Сразу же выяснились наши истории с именами, мы поняли, что наши родители были на конференции по «Зимней сказке», и наша судьба, — стать врагами или друзьями. За неделю в дороге я прямо-таки влюбился в Цербера, и мы решили стать друзьями.

—  O seclum insipiens et inficetum, — пробормотал Леонард, не отдавая себе отчета в том, что произнес эти слова вслух. «О глупый и безвкусный век».

— Да, именно, — рассмеялся Хулио. — Это было верно в его времена, как верно и в наши. Люблю Катулла. В особенности его замечание, что, превратив страну в пустыню, они называют это миром. И это мы тоже видели, правда, Ленни?

Слова о пустыне и мире принадлежали Тациту, но Леонард не стал поправлять своего нового друга.

— Да. Что-то меня в сон клонит, Хулио…

Леонард поерзал на мягком сиденье, ухватившись руками за ремень безопасности и тяжелую центральную застежку. Грузовики впереди них, казалось, устремлялись в темноту широкого каньона по эту сторону водораздела — под все более крутым углом.

— Да, Ленни, вам обязательно надо поспать. Мы будем на окраине Денвера утром… наверняка до полудня. Но позвольте задать вам еще один вопрос, прежде чем вы отправитесь на свое спальное место. — Водитель рассмеялся: как показалось Леонарду, не без грусти. — Кто знает, когда в моей кабине окажется еще один почетный профессор.

— Конечно, — сказал Леонард, отпуская ремни. — Задавайте. Мне понравилась наша беседа. Но простите, если мой ответ будет краток. Как-то я в последнее время стал чувствовать свой возраст… и, сверх того, недосып за последнюю неделю.

— Конечно, — сказал Хулио.

Его правая рука и левая нога, казалось, двигались автоматически, когда он производил ряд сложных действий для перехода на несколько передач вниз. Большая машина застонала, отвечая на манипуляции. Загорелись стоп-сигналы идущих впереди фур, и Леонард ощутил запах перегретых тормозов на грузовиках впереди и позади них.

— Ленни, вы будете еврейской нации?

Леонарду словно отвесили пощечину. Возможно, даже не оскорбительную или враждебную, а вроде той, которой доктор приводит в чувство обморочного человека. За всю его долгую жизнь — семьдесят четыре года — никто не задавал ему этого вопроса. И сказал он о своей национальности только одной из четырех жен — третьей. На секунду Леонард решил, что водитель — не серьезный, одинокий самоучка, не дорожный полуинтеллектуал, как он великодушно считал несколькими минутами ранее, а попросту необразованная деревенщина.

Хулио даже не потрудился сформулировать вопрос повежливее — сказал как-то по-антисемитски: «еврейской нации». Сонливость у Леонарда вмиг исчезла. Он еще не рассердился, не встревожился, — только весь напрягся.

— Да, — строгим тоном сказал он. — Я — еврей. По крайней мере, предки мои были евреями. Я никогда не был верующим. Мой дед изменил фамилию, приехав в Штаты после Первой мировой.

— И какая же у вас была фамилия?

— Фукс. Очевидно, немецкий вариант английского «Фокс». Насколько мне известно, мои предки были рыжеволосыми, а мужчины в семье по линии деда — очень ловкими и хитроумными. Поскольку «Фукс» похоже на неприличное английское слово, некоторые евреи добавляли к своей фамилии еще что-нибудь: Фуксман, например. Но немецкие фамилии были малопопулярны после Великой войны, а потому дед взял однокоренное английское слово.

Леонард понял, что слишком разговорился, и замолчал. Хулио кивал, но явно не в знак того, что его подозрения оправдались. Обычно так кивают, когда вступление, практически ненужное, закончилось.

— В этом и состоял ваш вопрос? — спросил Леонард, не сумев — да и не желая — скрыть жесткую нотку в голосе.

— Нет, — ответил Хулио, никак не показывая, что уловил раздражение в тоне собеседника. — Понимаете, Ленни, вы еврей и левый университетский интеллектуал, поэтому для меня очень важно ваше мнение.

— Насчет чего именно?

Голос Леонарда теперь звучал не вызывающе, а лишь несказанно устало — даже для него самого.

— Многие думают, что Израиль был уничтожен, потому что из секретной израильской лаборатории Хават-Машаш в южной пустыне произошла утечка изобретенного ими наркотика. Флэшбэка, — сказал Хулио.

Леонард после уничтожения Израиля тоже слышал об этом «факте», но слова Хулио не звучали вопросительно, и он ничего не ответил.

— Мне нужно знать, Ленни, — продолжил водитель, чье дыхание, казалось, немного перехватило, — что вы об этом думаете.

— Что я думаю? О чем?

— Об уничтожении Израиля. Я имею в виду, что вы думаете об этом как еврей. Как еврей, а также как либерал и интеллектуал.

— Я был в синагоге четыре раза за всю жизнь, Хулио, — тихо сказал Леонард. — Три раза приглашали друзья по случаю бармицвы [107]их сыновей. Один раз — на заупокойной службе по умершему другу. Никто из этих друзей и знакомых и не подозревал, что я — еврей, особенно первые из них. Им пришлось показывать мне, как надевать кипу — такую шапочку. Я неподходящий еврей для такого вопроса.

— Но у вас же есть свое мнение, — настаивал водитель.

Леонард видел, что и Хулио очень устал. Мешки под его опухшими глазами были иссиня-черными, почти такими же, как темные откосы по обе стороны идущего вниз шоссе.

— Да, у меня, как и у всех, есть свое мнение об уничтожении Израиля, — сказал Леонард. — Кто-то сказал, еще до этого события — прошу прощения, забыл его имя; память у меня старческая, не такая цепкая, как ваша… Так вот, он сказал: «В тот день, когда будет уничтожен Израиль, начнется подлинно всемирный холокост».

— Это не из Библии? — спросил Хулио. — Звучит по-библейски.

— Нет, точно не из Библии. Возможно, это слова одного из последних руководителей Израиля. Нет, не помню. Это все, Хулио?

— Постойте, Ленни… — Хулио с трудом продирался к чему-то и через что-то. — Один вопрос, последний. Что вы подумали об американском президенте… даже президентах… и Конгрессе, который повернулся против Израиля… бросил его задолго до атаки?

Профессор Джордж Леонард Фокс глубоко вздохнул. Он принадлежал к тем людям, которые даже в детстве не могут ударить другого. Он изучал пацифизм как философское учение в течение более чем шести десятилетий — и, понимая, что пацифизм не может решить все мировые проблемы, все же восхищался им едва ли не больше, чем другими попытками образумить человечество.

— Хулио, — тихо сказал он, — я желал бы посмотреть, как всех этих президентов, сенаторов и конгрессменов развесят на фонарных столбах по всему Вашингтону. Я желал бы, чтобы Израиль отреагировал так, как обещал, и превратил Иран, Сирию и другие составные части будущего Халифата в пустыню из радиоактивного стекла. А он вместо этого покорно скончался. Я устал, Хулио. Наш сегодняшний разговор был интересным… я его не забуду… но сейчас я иду спать.

— Доброй ночи, профессор Фокс.

— Доброй ночи.

Леонард поднялся по короткой лестничке в свой отсек. Тихое похрапывание Пердиты доносилось до него снизу через перегородку. Он раздвинул свою перегородку-гармошку, и храп перестал быть слышен.

Он жалел, что Вэла нет с ним в эту последнюю ночь и они не могут поговорить о завтрашнем дне. Леонарда приводила в ужас одна только мысль о том, что мальчишка собирается убить отца.