— Да, — согласился Леонард.

Красные габаритные огни перед ними виляли и исчезали из виду на крутых поворотах Лавленд-Пасса, словно грузовики перекатывались через край и падали в пропасть. Фары их собственной машины выхватывали заплатки и ямы на дороге, а ограждение по большей части отсутствовало или было поломано. Одно лишь внимание водителя не давало фуре свалиться в пропасть, где они погибли бы в огне.

— Да, — повторил он, стараясь не терять нить разговора, — но выбор более… гм… социального подхода к распределению нищеты и избавлению от бедности не обязательно подразумевает, что цивилизация выбрала упадок.

— Но знаете ли вы современную цивилизацию, выбравшую социализм — распределение благ сверху, так же как у нас лет двадцать назад, — которую не ждал бы упадок? Упадок ее влияния в мире? Упадок в экономике, упадок нравственности? — спросил Хулио, переходя еще на три передачи вниз и резко поворачивая вправо, а потом так же резко — влево, чтобы вписаться в крутой поворот дороги, петлявшей все сильнее.

— Пожалуй, нет, — признался Леонард. Он вовсе не горел желанием ввязываться в жаркий спор на этом участке дороги, каким бы бодрым и спокойным ни казался Хулио.

Свободной рукой Леонард уперся в твердую приборную панель. В свете луны и звезд по обе стороны узкой дороги показались удивительные по красоте снежные поля. А ведь еще не закончился сентябрь! Леонард забыл, как рано может выпадать снег в высокогорной части Колорадо.

— Ленни, ведь вы профессор. Ведь это, кажется, Токвиль сказал: «Демократия и социализм не имеют ничего общего, кроме одного слова — «равенство». Но обратите внимание на разницу: если демократия стремится к равенству в свободе, то социализм — к равенству в ограничениях и рабстве»? Кажется, Токвиль. Я все еще почитываю его в дальних рейсах, когда Пердита сидит за рулем, а у меня бессонница.

— Да, по-моему, Токвиль, — выдавил из себя Леонард.

Они приближались к вершине перевала. Конвой с трудом преодолевал каждый дюйм разбитой, узкой дороги со вздыбленным асфальтом. Леонард подумал, что стоит появиться встречной машине, направляющейся на запад, и все двадцать три грузовика могут свалиться в пропасть. На север и юг вдоль континентального водораздела уходили выстроенные в ряд гигантские белые столбы — вроде худосочных надгробий. Леонарду понадобилась целая минута, чтобы понять: перед ним — заброшенные ветряки, памятники недолгой «зеленой» эры. Ночью зрелище было совершенно запредельным.

— Ленни, вы наверняка помните тот год, а может, и день, когда большинство граждан Америки пятнадцатого апреля перестали платить налоги, но по-прежнему голосовали за выгодные для них социальные программы. Переломный момент, так сказать.

— Вряд ли, Хулио.

— В две тысячи восьмом, в год выборов, мы почти подошли к этому. А к следующим выборам, в две тысячи двенадцатом, уже определенно подошли. А в две тысячи шестнадцатом переломный момент остался уже далеко позади, и назад мы так никогда и не вернулись, — сказал Хулио под рев грузовика, преодолевавшего последние футы подъема на самой низкой передаче.

— Это с чем-то связано? — спросил Леонард.

Он сталкивался с такими людьми, как Хулио Романо, — с самоучками, что считали себя интеллектуалами. У этих людей всегда была исключительная память, они читали в переводах Платона, Фукидида, Данте, Макиавелли и Ницше. Но они не знали того, что их коллеги-ученые — истинные интеллектуалы — читали этих авторов в оригиналах: на греческом, латыни, итальянском, немецком. Леонард был не слишком высокого мнения о самоучках, полагая, что учениками их были большей частью недоумки, а учителями — фигляры.

Они теперь проезжали между ветряков континентального водораздела. Все бездействовали, и Леонард понял, что эти сооружения выше, чем ему казалось прежде, — четыреста футов, не меньше. Обшарпанные белые столбы разделяли звездное небо на холодные прямоугольники.

— Знаете, Хулио, — сказал он, чтобы сменить тему, — в ваших с Пердитой именах есть кое-что необычное. И в вашей фамилии тоже. Хулио Романо — так звали…

— Скульптора из шекспировской «Зимней сказки», — сказал водитель, сверкнув широкой белозубой улыбкой в огнях приборного щитка. — Единственный художник того времени, которого Шекспир назвал по имени. Да, я знаю. Пятый акт, торжественный обед, его предполагается провести в присутствии очень правдоподобного изваяния Гермионы, умершей жены Леонта, «над которым трудился много лет и которое закончил знаменитый итальянский мастер Джулио Романо, кто, будь он сам бессмертен и способен оживлять свои создания, мог бы превзойти природу, подражая ей в совершенстве». [106]Чудно, правда, Ленни?

— Но тут мы имеем дело с явным анахронизмом, — не удержался Леонард. Старый ученый мог сделать вид, что не заметил один анахронизм, но никак не два за вечер. — Упомянутый в пьесе Джулио Романо — это итальянский художник середины шестнадцатого века. И зачем Шекспир говорит, будто Романо знаменитость, а притом еще и скульптор, — загадка. Кажется, он даже и скульптором-то не был.

Они пересекали широкое заснеженное плато на вершине горного массива. Фары ехавших впереди грузовиков высветили помятый, но все еще стоявший знак: «Высота 3655 м (11190 футов)». Хулио переключил передачу — грузовику предстоял не менее мучительный спуск по восточной стороне континентального водораздела. Бесполезные ветряки у них за спиной стали пропадать за горизонтом, словно белые колонны, поддерживающие усеянный бриллиантами купол ночного неба.

— Вообще-то, Ленни, — заметил Хулио, — этот Джулио Романо был скульптором, и первые исследователи творчества Шекспира ошибались на этот счет. В «Жизнеописаниях наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» Вазари, переведенных только в тысяча восемьсот пятидесятом году, приводились две латинские эпитафии Романо, согласно которым он был архитектором и довольно знаменитым скульптором и художником. Так что Шекспиру он должен был быть известен как скульптор.

— Признаю свою ошибку, — сказал Леонард. Он знал, что спуск будет гораздо опаснее, чем подъем к вершине.

— Я это знаю только потому, что у меня такое же имя, — сказал Хулио. — Мой отец был профессором, преподавал историю искусств в Принстоне.

— Правда? — сказал Леонард и тут же пожалел, что голос его прозвучал так удивленно.

— Да, правда, — сказал Хулио, снова усмехаясь.

Он перешел на более низкую передачу и резко вывернул баранку влево. За пустотой, где должно было бы стоять ограждение, в считаных дюймах справа от машины, была лишь еще большая пустота, которая заканчивалась скалами внизу — через милю или больше.

— Но я знаю, о чем вы думаете, — добавил он. — О том странном обстоятельстве, что я женат на женщине по имени Пердита, ведь Пердита — это потерянная дочь короля Леонта, которую он находит перед тем, как оживает статуя его жены Гермионы. Иначе говоря, какова вероятность того, что Хулио Романо из «Зимней сказки» женится на Пердите, названной по имени одного из персонажей этой пьесы?

— А ее именно так и назвали? — выдавил Леонард, держась за подлокотник и торпеду так, словно от этого зависела его жизнь. — По имени шекспировского персонажа?

— Именно. — Хулио ухмыльнулся убегающей под колеса дороге. — Родители моей жены были шекспироведами. Отец Пердиты, Р. Д. Брэдли, познакомился с Гейл Керн-Престон, ее матерью, на конференции в Цюрихе, посвященной «Зимней сказке».

— Р. Д. Брэдли и Гейл Керн-Престон? — выдохнул Леонард. Он так удивился, что на мгновение даже забыл про свой страх.

— Да. — Хулио обратил широкую улыбку к Леонарду. — Мать Пердиты после замужества продолжала публиковаться под своей девичьей фамилией. Я думаю, что ученые в этом смысле — как кинозвезды… накапливают слишком большой капитал под своими изначальными фамилиями, чтобы менять их ради такой мелочи, как замужество.

Леонард не сдержал улыбки. Две его жены (первая, Соня Райт-Джонсдоттир, и четвертая, она же последняя, Нубия Войси) придерживались именно такого мнения. Леонард, безусловно, понимал их в то время — еще и потому, что обе в своих областях знаний были известнее, чем он в своей.