— А вы не теряете оптимизма, Дмитрий Константинович, — вновь одарил меня лучезарной улыбкой Петров. — Похвально!

— О чем вы говорите, Валерий Маркович! Нашли, блин, оптимиста! Я типичный представитель племени этих нудявых спиногрызов. Пессимист я. Вот вы со мной вежливо разговариваете, пиво вот и все такое. Словом, по людски обращаетесь. А знаете, что я о вас думаю? Сказать?

— Ну-у, скажите, — не совсем уверенно ответил кандидат в мои клиенты.

— А я думаю, что вы типичные бандиты и по вам давно тюрьма плачет. Представляете?! А вы говорите — оптимизм? Оптимизмом здесь и не пахнет.

Накал лучистых глаз Петрова поубавился ровно наполовину. А через его показную вежливость и манеры лакея какого-нибудь второсортного борделя проступила его подлинная сущность, я бы даже сказал, зверинный оскал.

— За такие слова можно и ответить.

— И отвечу. Я не боюсь ответа. Мне нечего скрывать от соотечественников. Дмитрий Беркутов чист и прозрачен, как слеза Бога нашего Иисуса Христа, невинно убиенного такими же палачами, как вы. А вот что ты, Валера, ответишь, когда суд тебя спросит: «А все ли ты сделал правильно в этой жизни? И не жжет ли тебя позор за мелочное прошлое?» Что ответишь, я тебя спрашиваю? Не жжет? Нет? Что молчишь? А ведь отвечать рано или поздно придется.

После мой пламенной обличительной речи, лицо моего визави стало бледно-зеленым, покрылось трупными пятнами, руки скрючились и, издав какой-то булькающий звук, он натурально сдох. Шутка. Мечта идиота. Нет, Петров продолжал сидеть как ни в чем не бывало. Правда прежний лоск с него осыпался, как осенняя листва с красавицы березы, а в остальном он держал марку. Слабонервных мафия не держит на службе.

— Будет у меня там, впереди, что или нет, покажет время, глубокомысленно изрек Петров. — А вот вам, Дмитрий Константинович, я гарантирую неприятности в самое ближайшее время. Уж не обессудьте.

— Спасибо за заботу, Валерий Маркович! А то я уже, грешным делом, стал беспокоиться — будут у меня неприятности или нет? Они придают остроту жизни, оправдывают смысл земного существования.

— Да вы философ! — усмехнулся Петров.

— Будешь тут с такими вот, — проворчал я.

— Успокойтесь. Все у вас будет, и острота, и смысл.

— Спасибо, Валерий Маркович! Я вам это век на забуду… А где это мы торчим?

— В смысле, находимся?

— Ну да. В смысле, торчим?

— В аэропорту Волгограда.

И тут я допустил непростительную, на мой взгляд, ошибку, о которой потом очень сожалел. Ведь этим ребятам не скажешь, что я такой умный и до всего сам додумался, они все равно этому не поверят, а будут упорно, не щадя сил и времени, добиваться — кто меня информировал, где на каком уровне у них произошла утечка. Все это будет потом. А сейчас я сказал буквально следующее:

— Что же мы мотаемся по стране, как бедные родственники? Неужели ваш богатенький шеф не смог выписать отдельный самолет?

— Это вы о ком, Дмитрий Константинович? — отчего-то шепотом спросил Петров и даже закосил, как Тушканчик.

— Ишь, о ком? Об олигархе вашем?

— Не понимаю, — пожал он плечами. — Вас кто-то явно неверно информировал (Ну, а я о чем говорил?!) и вы принимаете нас за кого-то другого. Ни о каком олигархе мы не имеем ни малейшего понятия. — Глаза у него сделались жутко нехорошими.

«Ё-маё! Ну не придурок ли! — сказал я себе. — Мало ему того, что есть. Обязательно нужны новые осложнения. Правильно говорят, — если человек идиот, то это надолго. Определенно».

И так я себя занеуважал после этого, что даже говорить расхотелось.

— Не берите в голову, Валерий Маркович, это я пошутил, — врубил заднюю скорость, но понял, что слшком поздно — наезд на неприятности мне был обеспечен и где-то по большому счету даже гарантирован. Понял это и слуга того господина олигарха, который самый большой сукин сын. А каков поп, таков и приход. Сочувственно рассмеялся, развел этак ручками и с удовольствием, обсасывая каждую буковку, будто сладкую конфетку монпасье, проговорил:

— Ваша беда, Дмитрий Константинович, в том, что вы и так слишком много знаете, а хотите знать ещё больше. Нехорошо это, нескромно.

Возможно оттого, что я сам только-что здорово лопухнулся, или потому, что этот самопровозглашенный офицер ФСБ стал учить меня правилам хорошего тона, а может быть здесь сыграли роль многие причины и обстоятельства последнего времени, но только я совершенно потерял всякий контроль над собой.

— Фу ты, ну ты ножки гнуты! — саркастически рассмеялся я. — И в кого ты такой умный, скромный ты наш?! От твоей скромности у меня до сих пор башка раскалывается. У тебя какое-то болезненное восприятие действительности. Уж не параноик ли ты, Валера. Тогда тебе лечиться надо. И чем скорее, тем лучше. Болезнь ни в коем случае нельзя затягивать. И не надо меня учить скромности, дядя! Я и сам могу этому научить любого. Ничего, ещё не вечер, лелею надежду, что мне предоставиться возможность доказать — кто есть кто, кто герой, а кто так себе, дерьмо собачье, не более того.

Кажется, я наговорил на большущие неприятности в скором будущем. И вот что характерно, чем я больше зверел и негодовал, тем больше улучшалось настроение у господина Петрова. Его породистое лицо вновь было лучезарным и безмятежным. Он понял, что крутой сибирский уокер, вовсе не крутой, если из-за ерунды ведет себя как какая-нибудь нервная институтка.

— Фу, как грубо! — сказал он с сожалением. — Я, Дмитрий Константинович, был о вас лучшего мнения.

— Я тоже, — хмуро пробурчал я.

— Что — тоже? — не понял Петров.

— Я тоже был о себе лучшего мнения.

— Оригинально! — рассмеялся Петров.

Но тут, слава Богу, объявили рейс на Москву и свой позор я переживал в одиночку.

В Москве у трапа самолета нас поджидал почетный эскорт из двух черных «Волг». Я, дуралей, ещё подумал: «Совсем мафия обнаглела! Никого не боиться». В одну «Волгу» сел я с молчунами, в другую — Петров. Там ещё кто-то сидел, но из-за тонированных стекол я рассмотреть не смог.

И мы поехали. И… приехали! Вопрос на засыпку: куда бы вы думали? Ни за что не догадаетесь. На Лубянку!

Ни фига, блин, заявочки, да?! Мамочка родная, роди меня обратно. Это что же получается? У них все схвачено, за все заплачено! Так что ли? Что это все значит? А значит это, что мы уже давно, даже не по уши, а по самую маковку сидим в дерьме и выбраться из него без посторонней помощи у нас нет никакой возможности. И если прежде героически борясь с мафией, как говорится, не щадя живота своего, я всегда ощущал за спиной мощь родного государства. То с кем я буду, извините-подвиньтесь, бороться сейчас? С самим государством? А не слишком ли хил я здоровьем для такой борьбы? И тут я понял до какой степени неправ. Мы с парнями во главе с нашим замечательным шефом и генералом от прокуратуры Ивановым боремся не с государством, а за государство, власть в котором временно захватили разного рода дешевки, купленные на корню сосновскими, лебедевыми и прочими олигархами, разбогатевшими на тотальном и совершенно бессовестном ограблении народа. Но так не может долго продолжаться. Иначе… Иначе, туши фонари, будет полный мрак. Неужели мы окончательно профукали страну? Жуть! А ещё кричали: «Эра милосердия! Эра милосердия!» Крикуны! Пачкуны! Бумагомаратели гребанные! С кем говорить о милоседии? С сосновскими и лебедевыми? Они с удовольствием это послушают. Они любят слушать о милосердии там, о гуманности, человеколюбии, сердечности и прочем, держа фигу в кармане. Нет, не до милосердия и гуманизма сейчас. Как говорится, — не до жиру, быть бы живы. Этих гаденышей надо бить без всякой пощады и сожаления, бить, чтобы другим не повадно было, бить до тех пор, пока не сдохнут. И вот тогда… Тогда мы и поговорим об этом… Как его? Ну, только-что я его называл, красивое такое слово?… О милосердии, вот. А я брошу ругаться и буду говорить исключительно красивые и исключительно литературные слова. Честно.

А потом мы поднялись на шестой этаж и протопали по длинному коридору до двери с номером 67. Других обозначений на ней не было. Петров открыл дверь ключем. Кабинет от коридора отделял небольшой тамбур и две двери.