— И он недалек от истины, — печально подытожил я.

— Я полностью с вами согласен, Сергей Иванович, — поддержал меня Зяблицкий. — Чтобы как-то скрыть эти свои планы, они договорились, что наступление на олигархов начнется либо с Сосновского, либо с Лебедева. Но это так — по нарошке, А уж потом возьмутся за остальных, но уже по настоящему.

— Нет, вы что-нибудь во всем этом понимаете, Сергей Иванович?! — не выдержал Беркутов. — Как же так?! Как до такого допустили?! Ведь это же заговор против всех и вся?!

Мне и самому было невмоготу. Такая накатила тоска зеленая, так прихватило сердце, что хотелось волком выть от бессилия и безысходности. Выходит, что вся моя жизнь — псу под хвост?! Да-а, дела-а! Дела, как сажа бела. Ага.

— А что будет с Чечней? Они что-нибудь на этот счет планировали?

— Да. Они собираются там в руководство республакой назначить своих людей из числа боевиков. Но тогда они ещё не решили на ком конкретно остановить свой выбор.

— О чем ещё они говорили?

— Они собирались после выборов президента взяться за создание оппозиционной партии. Чтобы было, как на Западе, — две основные партии и обе под их контролем.

Допрос Зяблицкого я закончил лишь к концу рабочего дня и до того он меня вымотал, что мне едва-едва хватило сил дотащиться до дому. Взглянув на меня, Светлана встревоженно спросила:

— Что случилось, Сережа?!

— А-а-а! Не спрашивай! — махнул рукой, прошел в спальню и не радеваясь лег на кровать. Мне не хотелось нагружать Светлану проблемами, обрушившимися на меня. Через месяц-полтора она станет матерью. Ни к чему ей это. А я уже буду трижды папа. Правда, все дети у меня от разных жен. Но так уж получилось. В мои сорок три, пожалуй, это уже поздновато. Но не в этом дело. Мне, вдруг, страшно стало за будущего ребенка. Сосновские, лебедевы, ельцины, и прочие отморозки отняли у него будущее. Господи! Есть ли где ещё на свете правда и справедливость?! Или их давно отдали в заклан, обменяли на хрустящие тугрики, растреляли в Дагестане и Чечне эти фарисеи, эти оборотни? Похоже, что так и есть. Куда же мы все катимся, господа хорошие?! Неужели же так трудно понять, что на лжи и лицемерии мир долго не продержится. Нет, не продержится. Все мы, господа, катимся к одному концу. И это не версия, это аксиома. Вот Говоров говорит — Создатель. Где же он, его Создатель? Неужели же не видит, что балом давно правит сатана? Или это тоже предопределено стратегическими планами Создателя? В таком случае я не понимаю такой стратегии. Почему обязательно нужно доводить ситуацию до абсурда, позволять бесчинствовать и издеваться над порядочными людьми сатане и его приспешникам?! И почему в этих планах моя бедная Россия должна вновь выполнять роль козла отпущения? За что?! Разве она не спасла мир от татаро-монгольских орд, от коричневой чумы? Разве не она приняла на себя испытание марксизмом и революцией? За что же вновь подвергать её столь тяжкому испытанию?! Да и вообще, как я могу верить в тебя, Создатель, после того, что сегодня услышал?

В спальню вошла Светлана, спросила:

— Сережа, ты будешь ужинать?

— Нет, Свет, не хочу, — ответил. И это было правдой. Я был, если можно так выразиться, пустой. Во мне не было никаких желаний. Не хотелось ни есть, ни пить, ни даже, что интересно, спать. Может быть напиться? Нет, и этого мне тоже не хотелось. Полный мрак, если Иванов даже от этого отказывается.

Светлана присела на кровать и пытливо глядя на меня, спросила:

— Так что же все-таки случилось? Что-то на работе?

— Это для меня слишком мелко. Если я за что и берусь, то начинаю сразу с мировых проблем, — попробовал я отшутиться.

Но не тут-то было. Он сразу же пресекла все мои попытки открутиться:

— Что же произошло?

— Ты знаешь, Света, как-то в юности я прочел стихотворение Новеллы Матвеевой о том, как юный пожарник хочет совершить подвиг, но в городе, как на зло, ничего не горит. Оно заканчивалось строчками, запомнившимися мне на всю жизнь: «А между тем горело очень многое, но этого никто не замечал». А сейчас не просто горит, а полыхает, и не многое, а все. Но мы по-прежнему пребываем в полнейшей беспечности и делаем вид, что ничего не происходит.

— Я так и думала, — серьезно сказала она. — Случилось что-то очень страшное.

В такие вот ночи, когда луна… полная когда ему было особенно не того… Беспокойство там… Одолевает беспокойство… Мысли всякие. А чего, спрашивается? В такие вот Этот… Обязательно… Жутко! Днем-то ещё не того… ничего. Дела, люди. Нормально днем, ага. Смешно даже… Бывает смешно даже. Объявил вот, что в оппозицию этому… Что президенту в оппозицию, ага. Вчера эту проводил… Прессконференцию, ага… Много собралось. Сидят, слушают и того… записывают. Верят. Смешно. Так и хочется… сказать хочется, а нельзя. Не для того, сказать хочется… Не для того я его к власти, что б того… что б против него. Но нельзя… Пока нельзя. Потом сами того… Поймут сами все потом. А пока сидят. Записывают. Верят, ага. И эти сверкают… Как их? Блицы, вот. И блицы сверкают. Смешно! В этой стране все того… Все смешно. Легко работать. Им хоть что, а они всему… Наивные. Уж на что этот… Дольский этот в своей программе… Такую, порой, ахинею… Ни за что, думаешь… Не поверят, думаешь. Верят. И чем злобнее он того… гавкает, ага… Тем больше верят. Зрители любят, когда вот так… Когда больших, известных… Когда известных людей того… унижают. Ноги когда о них, как об эту… как о половую тряпку. Любят. Ну и что, что ты большой и у тебя все, а у меня ничего… А я вот смотрю, как тебя того… хлещут, ага, и мне хорошо. Надо знать психологию этих… маленьких этих… людей этих. Он, Сосновский, знает. А Дольский за те деньги, которые… он ему не только руки, ага… не только руки будет лизать. Пусть лижет, пока не надоест… Ему, Сосновскому, не надоест. Надоест, другого того… другого купит. Много желающих. Все по плану идет, ага. И оппозиция эта по плану… У него все уже в этих… в руках. И администрация, и правительсство, и Дума, и этот… Вовчик-коровчик. Ха-ха-ха! Смешной он, ага. Исполнительный. Что не скажешь, все того… Будешь тут. Если узнают… Правду узнают. Каждый ему с удовольствием, в лицо с удовольствием… плюнет с удовольствием. А так… Так он герой. Власть того… Шибко власть любит, ага. Он, Сосновский, в нем это давно… ещё давно подметил. Понял, что этот ради власти на все… А сейчас дорвался. И на самолете, и на корабле… Смешной! Любит он… Как это? Пофасонить. Любит пофасонить, ага. Пусть. А теперь вот оппозицию теперь. Что б своя была теперь. В кармане сидела и этой своей ждала… Очереди свой ждала. Эти надоедят, а он оппозицию из кармана… Вот, любите… А эти верят, что он своими руками свое… Наивные они. Смешные, ага.

Но что это в окно? Будто стучит кто в окно?! Ветер? Не должно. Ночь тихая того… была, ага. А луна… полная какая? Будто какие флюиды свои… Аж мороз по коже. Пробирает мороз… Вот опять в окно. Что бы это могло?… Может быть опять Этот… Вот привязался! Житья от него… Никакого житья от него.

Только успел Виктор Ильич подумать о своем ночном госте, как раздался мелодичный звон, будто зазвонили в серебряный колокольчик, послышался легкий шелест и он увидел в кресле человека.

Но это был не Этот… Совсем другой. Совсем на Этого не похож, ага… Ничего общего. У человека было бледное… Лицо бледное. А глаза большие и того… печальные глаза очень. И вроде, как сияние вокруг. Он его уже видел, раньше видел… Как-то на выставке у Глазунова… Там и видел. Там этот крест на себе… На картине крест на себе… Иисус, ага. Сын Божий. Странно. А что это он к нему-то?

Тут раздался голос нового гостя:

— Здравствуй, сын мой!

«Тот сыном ага и этот тоже не знаешь кому и того служить ага привязалсь будто у них нет там другой работы другой нет», — пронеслось в сознании Виктора Ильича.