Неважно, все равно у них ничего не выйдет.

Я не питаю любви к боксу и карате. Рукоприкладство всегда было для меня чем-то низменным и вульгарным. В том заслуга родителей, настоящих ленинградских интеллигентов. Культурное воспитание, правильные книги, мушкетеры-кумиры, секция фехтования. Сверстники тоже были подходящие; в нас культивировали торжество интеллекта и спортивное лидерство. Учили неукоснительно соблюдать социальные протоколы. Звериные инстинкты хранить в несгораемом сейфе.

Кстати, мало кто из моих коллег увлекается боевыми искусствами, разве что Талалай и компания – эти кэмээсники сошлись с Особым отделом только из-за пристрастия к мордобитию.

Еще никто из наших не носит оружия, самое большее – дубинка, и только в случае, если уходишь «вскрывать» толпу. Чтобы в случае задержания нас органами не было превышения самообороны.

Я считаю, отдача должна быть страшной и в пределах закона.

Ребятам в подворотне я ломаю руки.

Сначала тому, который зашел мне за спину, чтобы обездвижить. Пальцы его хрустят, прощаются с суставами. Выворачивается кисть. Повреждается лучевой нерв. Обломок кости выпирает из локтя. Не надо быть силачом, чтобы наносить увечья. Достаточно медучилища и тренированной реакции.

Работаю.

Без удовольствия записного драчуна, спровоцировавшего хулиганье. Без фанатичной преданности силам света; паладины долго не живут. И, конечно, без цинизма и показной небрежности.

Я еще молод и люблю свою работу.

Из подъезда выходит статная женщина с изысканной прической. Стильный плащ, шарф и сумочка образуют композицию, доступную только людям с утонченным вкусом. Дамочка понятливая, убирается восвояси. Я знаю, она не позовет мужа помочь несчастному и не вызовет милицию. Женщина поднимется домой и скажет, что на улице та-а-акой дождь – стоит решительно отложить поход по магазинам. Прям как из ведра, разочарованно объяснит она, стараясь выбросить кое-что из памяти.

У ангела чистая душа. Не потому что невинная, а потому что стирается вовремя.

Такова обратная сторона нашего быта, и, возможно, поэтому на меня порой накатывает хандра. Лечить безразличие обывателей я не умею.

…Тускло сверкает нож, алкая крови «борзого». Дивясь неловкости своего хозяина, он летит к сточной канаве, обиженно звенит о люк.

Мы всегда щупаем косточки.

После переломов потенциальным преступникам очень трудно причинить кому-либо вред. Еще надо обязательно делать внушение. Я смотрю им в глаза, чтобы вся процедура не ушла в молоко, иначе отморозки просто решат, что нарвались на чемпиона. Ну, непруха, скажут они, не чухан попался, не баклан. Кулаками теперь не помашешь, будем травматикой зелень срезать.

Не надо такого. Надо, чтобы боялись навсегда.

Когда я работаю, объект должен знать, что с ним происходит. Поэтому – взгляд.

Я давно понял, что бороться с такими можно только насилием.

Особый отдел тоже придерживается этой идеологии.

Крики шпаны заглушает дождь, льющий из квадратного, словно вырезанного в сомкнутых крышах, люка. Луна, очевидица темного Петербурга, высовывается из-за параболической антенны, подглядывая за нами.

Тела лежат на горбатой земле, так же глупо и вразнос, как мусорные мешки. Кожаные куртки усиливают сходство с черным полиэтиленом. Каждому я, смотря в очумелые зенки, причиняю неприятности, намеренно доставляя хлопоты врачам. Игра такая: один изощренным образом разбирает целое на части, а другому собирать. Зато еще несколько лет они не будут нас тревожить, а если урок пойдет на пользу – мы, к счастью, вообще не увидимся.

Михаил Карлович Вайс, замначальника Особого отдела, недавно зачитывал статистику: из-за нашей профилактики страна лишается доброй части рабочей силы. Теряет национальное здоровье и вэвэпэ. Талалай, кажется, ответил ему, что, мол, лес рубят, а щепки летят.

Пожалуй.

Этот, бритый, с косыми морщинами на лбу, мог посадить тысячу деревьев, но собирался поднять руку на ни в чем неповинного. И тогда отшлифованный механизм дал рикошет: я петлял себе в лабиринте улиц и переулков, словно компас, не пеленгующий полюсы, пока игла не вошла в висок, и струна, вдетая в ушко, не потянула меня под узкую арку.

А здесь городской ландшафт будто для того и создан, чтобы часам-кошелькам было удобнее менять хозяев. Колодец; упал – не выбраться. Или, как говорит Вайс: шито-крыто, в землю врыто.

Покидаю дворик.

К стене жмется чернющий котяра, хвост трубой, глаза пятаками. Вот учудили человеки, шипит он. Разлеглись в моем дворе и стонут. И хлещущая отовсюду пакость им до фени. Как свиньи, ей-богу.

Не надо далеко шагать, чтобы из тесноты и опостылевшей серости дворов попасть в эльдорадо Невского проспекта. По ушам сразу бьет шум авто, и чьи-то локти отпихивают в сторону, и неоновая реклама поначалу сбивает с толку мишурой символов: ходи туда, ходи сюда, здесь пиво в рот польет. Толпа не любит неподвижных людей. Ворчит, хмурится, смывает тебя к обочине, а то и накрывает с головой.

Приходится идти.

Ценники висят на каждом углу – город тоже работает. Этот огромный кассовый аппарат на темных водах Невы туманным своим зевом поедает людей, полощет ветром гранитные набережные.

На площади Восстания меня едва не скручивает сильнейшая боль. В висках трещит, полушария объявляют междуусобную, и плывет по воздуху, распыляясь над Лиговским, кровавый призрак бойни.

– Михаил Карлович, – говорю в трубку, – срочно двоих на Восстания.

– Болельщики небось? – отзывается Вайс.

Слышно, как звучный мужской голос где-то рядом с шефом комментирует ситуацию на стадионе. Глашатай с микрофоном говорит, что схватка горячая, под стать погоде.

– Внезапный всплеск. След узкий, направлен однозначно.

– Понял. – Михаил Карлович сразу посерьезнел. – Адрес отправлю на анализ – перепроверим. А к тебе едут.

– Кого выслали?

– Евгения с Пельмешкой, жди. Сам как?

Я рассказал про бывалых, которые собирались фильтровать средства в укромном местечке.

– Отдыхай, рыцарь, – говорит довольный Вайс. – Покрутись по околицам – ив кафе. Не хватало еще, чтоб простудился…

Евгений и Пельмешка, замечательно.

Он, Семеныч, – самый старый альтруист, все свободное время отдающий патрулированию улиц. Говорят, до вербовки в Особом отделе средства на существование Евгений получал от спасенных душ. По скромности всегда отнекивался, но благодарные люди насильно тащили его в гости и кормили. Они даже домой ему гостинцы приносили, писали в газеты, требовали награды для народного героя…

Пельмешка – прозвище возникло из-за любви к народному блюду и лопоухости – наоборот, новичок, но такой, что многих уделает. Бойцовая девчонка-ролевик. Не красавица, питбуль-фемина, нарек Вайс. Полгода назад он спас Пельмешку от суда и следствия, когда ей грозил срок в женской колонии. Поборница сил света расчекрыжила толпу подонков с помощью меча, выкованного реконструкторами.

Пельмешке не нравилось творить добро по расписанию. Наряды, сортировки, отчетность, маркеры на карте… Но деловитость не съела изначального задора, Пельмешка втянулась. Сказала, профессионалку дисциплина ведет, – Вайс долго не мог отсмеяться.

На таких напарников можно положиться.

Я с чистой совестью пошел искать крышу над головой. Чтобы кофе и потише.

Меня замначальник Особого отдела бережет особенно.

Потому что на сына его похож и к тому же сам себе ищейка. Из бойцов ведь никто так след не возьмет. Нас, конечно, всех учили психологии, приметам, проблемным индивидам и знанию мест, где стычки происходят особо часто. Но по опыту известно, что за самым внушительным злыднем можно месяц тенью ходить, а он и мухи не тронет. Будет смотреть исподлобья на пассажиров в подземке; нахамит коллеге; кинет бутылку мимо урны. Воспроизведет безобидные глаголы и – все.

Классическая агрессия не прогнозируется. Порой люди вспыхивают как спички, вне графиков и сезонных статистик.