Я устроился покомфортнее среди погнутых и вывернутых тел.

Что-то разладилось у меня в груди, дыхание переродилось в клекот. Прости, Пельмешка, прости, Семеныч.

Я ощутил легкое дуновение ветра, наверно, это от невидимой поступи Таната. Мрачный господин, я больше не могу работать. Совсем отбился от рук. Жажду покоя и кофе. Чего медлишь, крылатый?..

Ветер забубнил мне на ушко молитвы. Он принес шорох колес по мокрому асфальту и приглушенный визг тормозов. Ветер усилился, мурашки побежали по коже. Донеслось вдруг: «… Паша, держись…» Шеф Михаил Карлович не отпускает. Хитроумный иудей обманывает Таната, назло черной псине, неиссякаемому источнику страхов и чар.

Мой рукастый двойник вдали сминает строй, уходит сквозь пальцы, лепит своих химер из нагромождения тел…

Черноту прорезают молнии, бьет ослепительный свет из проломов, меня посещают галлюцинации: этот натужный хрип и ритмичные удары, отдающиеся землетрясением в ночи, могут принадлежать только Талалаю. Спортсмен пыхтит и ломает подвальный мрак снаружи. Левой-правой. У него чешутся нос и кулаки.

Вайс отгибает ломом чернильные осколки; за его спиной дымится груда металла: верный конь умер, стерты шины до костей.

Михаил Карлович богохульствует на неизвестном мне языке, и все эти бессмысленные легионы растворяются в бездне вместе с моим туманным чудищем. Я знаю: оно будет допекать их и в аду.

Я теряю чутье и уплываю за гаснущую лампочку.

…Я выдохнул и вошел в узкую арку.

Темнота и сырость подворотни, припорошенные снегом, обступили вокруг. Туфли скользят по первой наледи, цокает вспучившаяся в проходе брусчатка. В этом городе не бывает ровных дворов и тротуаров. Под землей ползает червь-гигант, и бока его мнут петербургскую почву, как тесто.

Сейчас перспектива – это два десятка шагов от решетчатых ворот до крыльца, мимо замерзшего водостока и разбитой рекламы турагентства.

– Это я, моя королева, – говорю в домофон.

Девчонки-подростки стоят на лестничном марше, оживленно обсуждают цилиндрик помады, с красным крестом на колпачке. Я прохожу мимо. Покалывает в почках, наверно, застудил.

Второй этаж.

Кружится голова, пожалуй, пора перекусить, иначе голодный обморок.

Третий этаж.

Мерзнут руки; ватные ноги с трудом преодолевают ступени. Простуда, понимаю, инфекция.

Четвертый…

Лежу на ворсистой подстилке; плывет перед глазами. Запускаю руку за спину, чувствую, как из меня вытекает. Заточка была очень острой. Девчонки-подростки, идущие следом, выглядывают меж прутьев перил, словно из-за решетки.

– По приколу, Надюх… – выдыхает одна.

На Пельмешку похожа…

Распахивается дверь, звенит китайский колокольчик, сквозняк навевает цитрусовые.

У моей королевы тонкий вкус.

Нет, не вставайте на колени, говорю. Шепчу. Слышите! – ни перед кем.

Она наклоняется к моим губам.

– Это новый, – шепчу, – уровень… не вставайте ни перед кем…

Моя королева на коленях передо мной. Что-то меняется в ее глазах.

.. Пурга на улице раскидывает белые лапы.

И медленно, не спеша, идет, рукастая, за двумя подростками.

Ветерок трепал утолки километровки, прижатой к ещё тёплому капоту «нивы» бутылкой кваса. Шелестели кроны сосен, стрекотали кузнечики, да где-то неподалёку бормотало радио. «Ни черта не понять, – подумал Андрей. – По карте из этой деревни только одна дорога, а тут аж три. Разве что камня с надписью не хватает».

– Это было как молния, – доверительно прозвучало за спиной.

Андрей, вздрогнув от неожиданности, повернулся. У забора стоял какой-то дачник в старой клетчатой рубашке (в городе такую уже не наденешь) и тёртых джинсах. Андрей улыбнулся:

– Какая ещё молния, ни облачка на небе, – и вернулся к карте.

– Как молния, – терпеливо повторил нежданный собеседник. – Молния, понимаете?

Казалось, что он обращается к ребёнку. Или к слабоумному.

Андрей снова взглянул на него. Тот рассеянно смотрел в какую-то точку над верхушками деревьев, будто вспомнил что-то. «Ну конечно, в каждой деревне должен быть свой дурачок». Вот только на дурачка человек походил меньше всего. На лице ни признаков многолетнего вырождения, ни следов пьянства, обычных у деревенских жителей. С виду лет тридцать. Да и вообще, выглядел он именно как горожанин, какой-нибудь учитель, инженер или менеджер, выехавший в деревню на выходные или на время отпуска. «И сошедший здесь с ума», – вдруг подумал Андрей. Ему стало не по себе.

– Ну да, ну да, – кивнул он. – А не подскажешь, как отсюда на Вязовец выехать?

Тут же он пожалел о том, что ввязался в диалог. Взгляд дурачка переместился на него, стал осмысленным. Дурачок рывком преодолел разделявшие их метры и оказался лицом к лицу с Андреем, глядя прямо ему в глаза.

– Как молния, – почти прошептал он. – Иногда кажется, что это она и была. А может, и правда? Как думаете?

– Парень, держи-ка дистанцию, – предупредил Андрей, готовясь в случае чего двинуть парня в ухо и на том закончить беседу.

Но дурачок уже потерял к нему интерес, отступил назад и снова прислонился к забору, глядя в небо над соснами и едва заметно шевеля губами. Андрей разжал кулаки. А с другого конца улицы в сторону «нивы» уже спешил неопределённого возраста абориген в чёрном «адидасе» и белой кепке.

– Здорово, – обратился он к Андрею, переводя дух после тридцатиметровой пробежки. – Ты не обижайся, он псих немного.

– Да я уже заметил, чтоб ему, – огрызнулся Андрей. – На привязи своих психов держать надо. Ещё б минута – лежал бы твой псих на травке, сопли пускал.

Абориген покивал, извлёк из недр «адидаса» пачку сверхлёгкого «винстона», оторвал фильтр и закурил.

– Да не бойся, он безобидный. Молнией ударенный просто. Иногда по месяцу как нормальный ходит. Щас, вишь, опять накрыло.

– Где его так?

– Говорит, вроде в Москве. Ну, мы не очень-то верим: где мы, а где Москва. Сентябрём позатого года к нам прибрёл, без документов, без денег. Только имя помнит – Илья. Участковый приехал, сказал, в розыске не состоит. И уехал. А нам что, не в приёмник же его отдавать к бомжам. Поселили вон в дом брошенный, крышу он сам сразу залатал, остальное понемногу тоже поправил.

– Ясно…

– Телевизор мне починил, – абориген понизил голос. – Ну мне что, работает – и слава богу. Так жена прибиралась как-то, тумбочку с телевизором подвинуть попросила. Смотрю, предохранителя сзади и нет. А всё равно работает. Спрашиваю его, как же это так. Отвечает, мол, предохранители – вчерашний день, сейчас и так можно. Только что-то не верю я. Это его молнией так, наверное…

Андрей понял, что абориген готов сочинять небылицы хоть до вечера, и жестом прервал его.

– Ладно, дядь, за рассказ спасибо, конечно, а я уже и так опаздываю. Не скажешь, как от вас на Вязовец проехать?

– На Вязовец-то?..

– Отсюда налево, дальше через лес до первого поворота. Оттуда ещё минут сорок по просеке, – неожиданно подал голос псих Илья.

Андрей вопросительно вскинул бровь.

– А и точно, – абориген закивал. – Правильно говорит.

– Спасибо, – сказал Андрей сумасшедшему, забирая с капота карту и бутылку.

– Не за что, – ответил тот.

Сентябрьское солнце поднималось из-за крыши вокзала, освещая запущенный сквер с ржавым монументом советских времён и вокзальную площадь. Жизнь на площади уже кипела: группками и поодиночке перемещались нагруженные сумками пассажиры, сновали такси и маршрутки. Невообразимо медленно площадь пересекали два милиционера. «Наверняка при отборе на работу сдавали экзамен на медленный шаг, – подумал Илья. – Я бы так не смог».

В динамиках два женских голоса, насморочный альт и металлическое сопрано, наперебой объявляли прибытие и отправление соответственно поездов и автобусов. Наконец в их перебранке Илья уловил нужное сообщение: