– А теперь, Эдит, – сказал он ей, – теперь иди и спой им.

И она снова стала Эдит Пиаф, всеобщей любимицей. Французская роза, как из песни, которую исполняет в ее честь Барбарито Диес:

И вот голос негра, самого элегантного и сдержанного (когда он пел, лицо его обращалось в маску, тело застывало), самого прекрасного, скромного и простого на всем острове и за его пределами, смолк. Песня кончилась, и сосед выключил радио. Детка вдруг поняла, что плачет. Но наворачивающиеся на глаза крупные слезы мгновенно высыхали в лучах палящего солнца. Почему она плакала? По многим причинам. Она плакала из-за песни – дансона из тех, которые уже не сочиняют, написанного специально для аристократического голоса Барбарито Диеса. Она плакала от жалости, растроганная историей французской певицы – ее бедным платьем, ее печалью, ее некрасивой и вместе с тем прекрасной внешностью, ее пламенным желанием петь несмотря на полную горьких разочарований жизнь. Но главное, она готова была рыдать навзрыд, потому что из головы у нее не шло имя господина из управления по связям с общественностью – Хуан Перес. Диктор утверждал, что его долгое время не было на Кубе. Может быть, поэтому он и не искал ее, из-за работы? Но как его угораздило столь неожиданно сменить род занятий? Когда они познакомились, он торговал всем на свете, всем, что попадется под руку – готов был продать даже собственную мать, будь у нее побольше лошадиных сил. Как он достиг таких высот? А еще ведущий сказал, что именно Хуан Перес добился согласия француженки на выступление. Может, он влюбился в певицу? Забыл ее, Куку, ради другой? Конечно, какое может быть сравнение. К тому же француженка! Кукита заскрипела зубами от ревности. А если все ее иллюзии – только иллюзии? Она вовсе не хотела жить ложными иллюзиями, надуманными страстями, как героини радиопостановок, хотя уже знала от учительницы, да и в словаре было написано, что неправильно говорить ложные иллюзии,что это тавтология, потому что всякая иллюзия по сути своей – ложная. К тому же есть знаменитая пословица: кто живет иллюзиями, умирает от разочарований. Но разве до сих пор она жила не иллюзиями? А если этот Хуан Перес вовсе не Уан? Уж кого-кого, а Хуанов Пересов в Гаване и окрестностях хоть пруд пруди. Так он это или не он? Если он, то наверняка станет ее искать. Но как? Ведь у него даже нет ни одной ее фотографии! А сколько таких Кукит Мартинес на всем острове! Столько же, сколько дочерей Ушасы, а это девяносто девять процентов женского населения.

И снова, восемь лет спустя, она почувствовала непреодолимое желание напомадиться поярче, навести лоск, как подобает истинно светской женщине, надеть роскошное вечернее платье, лаковые туфли на высоких каблуках, нейлоновые чулки (жарко в них обалденно, но зато красиво!), припудрить спину и грудь и прямиком отправиться в «Монмартр». Пока эти сумасшедшие мысли проносились в ее голове, она рыдала взахлеб. Чем больше думала она о своем возлюбленном, тем больше текло у нее из обеих ноздрей. В конце концов она порывисто поднялась, утерла полотенцем слезы и сопли и в один миг решилась на то, что запрещала себе долгие годы: отправиться на поиски Уана.

Пока она мылась в большом тазу у себя в комнате, на улице успело стемнеть. Кукита вышла на крышу – здесь было прохладнее – в домашнем халате, обмотав голову полотенцем. Огромное, ярко-красное солнце, как в замедленной съемке, как в дурацком кино, опускалось за дома– казалось, оно навсегда скрывается в неведомой морской глуби. С любого места крыши Куките был виден океан – ей нравилось жить высоко, близко к свету, и чувствовать себя повелительницей всего, что лежит вокруг. Где-то снова включили радио, послышался поющий женский голос, похожий на чириканье городских воробьев. Несомненно, это была та самая француженка. Вечерний ветер разносил над крышами трепетную, жалобную и страстную мелодию, родившуюся на другом краю земли. Кукита не понимала ни слова, но была абсолютно уверена, что певица поет о любимом человеке, которого судьба вырвала из ее жизни. Ей захотелось побежать вслед, за этим голосом, голосом самой любви, захотелось стать такой же, как эта женщина и так же как она восхитить весь мир! Она забыла даже о Хуане Пересе. Больше всего сейчас ей хотелось оказаться рядом с обладательницей этого пронзительного голоса – хотя бы увидеть ее поближе.

Кукита подбежала к черному зияющему люку, спустилась по лестнице, прыгая через две ступеньки, и вихрем ворвалась в комнату Мечунги и Пучунги.

– А вот и наша голубка из своей голубятни. Она, видно, думает, что живет в солярии – только что видела, как она там жарится, точно банан или отбивная… эй, ты, не забывай, что живешь на чердаке… нечего делать вид, будто у тебя там отель «Ритц»… – Пучу была явно в брюзгливом настроении.

– Что это ты к нам в таком наряде, такая сексуальная, соблазнительная, этот халатик, эти влажные волосы?… – с издевкой спросила Мечунга.

Кукита заколебалась, прежде чем ответить, ей было не до шуток, но… Просто она хотела узнать, не собираются ли они куда этим вечером, тогда, может быть, они согласятся проводить ее в одно место… Она была так взволнована, что попросила сигарету – она, которая за всю жизнь не сделала ни одной затяжки, и вот, представьте себе, теперь ей захотелось курить. Нет, она ни в коем случае не собирается никого беспокоить, но ей так скучно, хочется встряхнуться, увидеть новые лица, снова почувствовать себя женщиной, то есть существом желающим и желанным, хочется, наконец, перестать быть тем, чем она была до сего дня: хозяйственным орудием, ломовой лошадью, половой тряпкой, корзиной, полной грязного, вонючего белья. Ей осточертело ждать, изводить себя – чего ради? Если ей не удастся изменить свою жизнь, она сойдет с ума. Она уже готова грызть ногти и выть от тоски. Стоит ей только услышать песню о любви, какое-нибудь болеро, вообще любую музыку, как у нее тут же наворачиваются слезы и она рыдает, словно героиня какой-нибудь радиопостановки или мыльной оперы. Каждая песня оставляет шрам на ее тусклой, бесцветной жизни. Ей не хватает ласки, не хватает жизни, не хватает…

– Петушка, дорогая, петушка тебе не хватает. Нельзя так жить, как ты живешь, без всякого сексуального стимула, – прервала ее Мечунга.

– Детоньке не хватает петушка, а может, курочки? Не-ет, если бы так – за чем дело стало, курочек тут хватает, – насмешливо заметила Пучунга.

Ей нужна только одна вещь – пойдемте туда, отгадайте куда – всего одна небольшая услуга, чтобы… чтобы они сегодня вечером сводили ее в… кабаре. В кабаре?! – воскликнули в унисон подруги. Ну тебя и бросает – вчера еще ходила как монашка, а сегодня на блядки потянуло! Кукита рассказала все: и о передаче по радио, и о предполагаемом имени своего предполагаемого возлюбленного, но главное – об удивительной истории Эдит Пиаф, почти такой же трагической, как и ее собственная. Сочетание стольких исключительных качеств в одной женщине, весьма невзрачной на вид, если верить диктору, пробудило в Куке желание расшевелить свой угаснувший было чувственный аппетит к окружающему миру. Подружки все поняли и сразу же согласились. В конце концов сами они за все эти восемь лет не пропустили ни одного вечера. Не было бара, ресторана, кафе или кабаре, завсегдатайшами которых они бы не считались, при этом их неизменным шофером оставался Иво, самый услужливый и самый незаменимый мужчина на всем нашем островке. С тех пор как Иво стал их любовником, он уже тысячу раз получал расчет и столько же – милостивое разрешение вернуться. И вот в тот самый момент, когда окончательно стемнело и на город спустилась ночь, ясная, во всем своем звездном великолепии (о эти звезды, я пишу о них во всех своих романах – ни на что не похожие, потрясающие, возвышенные, дивные, непревзойденные… ладно, ладно, перестаю занудствовать), так вот именно в этот самый момент, осиянный огнями первых светляков, трое дамочек вышли на улицу, расфуфыренные, как королевы карнавала. Иво уже поджидал на Аламеда-де-Паула в ослепительном новом «шевроле» последней модели. Он предпочитал хранить верность «шевроле», потому что однажды, решив попробовать «студебекер», пять раз подряд угодил в аварию, после чего дружки долго подкалывали его насчет «студебекеров», «студебакеров» и проч. В тот вечер Малекон показался Детке еще более обворожительным, чем восемь лет назад. Да, такая уж она, Гавана: чем больше по ней колесишь, тем больше любишь. Она никогда не надоедает и всякий раз кажется только прекраснее, потому что всякий раз тебя ждет новое приключение, новый обольстительный соблазн, от которого сердце тает, как сливочное мороженое. Даже обратившись в развалины, даже расставаясь с последней из своих иллюзий, Гавана всегда останется Гаваной. И если ты будешь бродить по ней, вчитываясь в книги, написанные в ее честь, где этот город появляется как некая кудесница, если вместо того, чтобы изучать Гавану, как то делал историк Эусебио Леаль, ты приласкаешь ее как усталую полуночницу, запутавшись в собственных сомнениях и долгах изгнанничества, с мукой невозможности, которая, согласно Лесаме Лиме, Маменькиному Сынку, и есть единственный стимул, – ты поймешь, что Гавана – это город, полный не только боли, но и ожидания любви.