Уан вернулся переодетый и загримированный. Было смешно и одновременно тревожно видеть его с большими приклеенными усами, в черных очках и форме ополченца. Он поцеловал ее с обычной нежностью, но на этот раз поцелуй был особенно глубоким и долгим, иными словами, провидческим, словно Уан никак не хотел расставаться с ней. Никогда, никогда. Он ласково гладил ее живот и тихо, так тихо, что даже она не могла его расслышать, поверял свои тайны ее оплодотворенной утробе. Потом, обращаясь к Куките, быстро сказал:

– Пора идти. Сегодня ночью я проберусь в одно посольство, у меня уже есть договоренность. Пожалуйста, не волнуйся, это ненадолго, нынешнее правительство долго не протянет. Вернусь месяца через три, и тогда поженимся, как раз к твоим родам. Хочу быть рядом, когда ты надумаешь рожать. У меня нет даже монетки, чтобы разрубить ее пополам, так что оставить мне тебе нечего, но я вернусь, и все станет как и прежде или даже еще лучше. Нет, погоди-ка, кое-что есть, вот…

И, достав из кармана милицейских брюк это «кое-что», свернутое в трубочку, он вложил его Детке в ледяную руку:

– Храни это как самое великое сокровище, как хранила бы меня самого. Это очень важно – если у меня его найдут, то я не дам за свою жизнь ни гроша… Пожалуйста, не плачь, мы расстаемся ненадолго. Вот увидишь, обещаю. Заботься о себе, ешь хорошенько. И не выбрасывай это, это… от этого зависит все… наша судьба.

Он ушел. Как всегда уходят любимые мужчины – будто двери захлопываются в наших сердцах. Она разжала руку. На ладони лежал гладкий, новенький, аккуратно сложенный пополам доллар, выпущенный в 1935 году. Так в первый раз прикоснулась Кука к этой американской банкноте, которой тогда не придала особого значения. В конце концов не очень-то он и отличался от кубинского песо – просто бумажка, только надписи на другом языке. Но, подумала она, как бы там ни было, надо найти для нее надежное место, и закопала доллар под кустом маланги. Он вернется, как возвращался всегда, – с уймой денег, слегка надменный и любящий. Кукита сел в кресло и стала ждать.

Тридцать с лишним лет просидеть в кресле, каждый вечер ломая голову над одним и тем же вопросом. Что приготовить на завтра? Приз за правильный ответ – шестьдесят миллиардов песо. Хлеб наш насущный – где он? Сверхвеликую Фигуру называют луковицей:по его вше кубинские женщины плачут в своих кухнях над пустыми кастрюлями. Обратите внимание, что иногда Фигура бывает Велика, а иногда Сверхвеликой, это зависит от объема, удельного вей и масштабов тех задач, которые стоят перед ним в данный момент. Возвращаясь к рутине, к задачам, стоящим лично передо мной и требующим безотлагательного решения, повторяю, то все они сводятся к одному – соорудить хоть какой-то обед и желательно без болтовни о политике. Так что же приготовим, девочка моя? Ну, например, пусть это будет гуляш из кукурузной муки. Берем пакет кукурузной муки, разводим водой, приправляем уксусом – лимоны куда-то бесследно исчезли, – солью, лучком и чесночком, если хватило сил съездить в Гуинес и купить на тамошнем рынке, ну а если нет, считайте, что вы круто обосрались. Обжариваем муку на сковороде, и готово: новейшее несъедобное блюдо – гуляш по-гавански из кукурузной муки. Не забудьте приготовить несколько кувшинов холодной воды – ни для кого не секрет, что после кукурузной муки хочется пить так, что туши свет.

Всякий раз, думая об этом, скрежещу зубами от злости: дура, Господи, какая дура, да что там дура – говномешалка! Думаю, а сама все гляжу в море, как молоденький, неопытный юнга, высматриваю корабль, на котором он возвращается ко мне, или, воткнув взгляд, как иголку, в черное небо, ночь за ночью, умирая от желания, жду, что там появится маленький огонек, не похожий на другие звезды, и сердечный локатор подскажет мне: это самолет, на котором он летит к своей бедной Детке. Но не тут-то было. Из ничего и выйдет ничего. Больше он так и не появился, даже не написал ни строчки. Как сквозь землю провалился. А я месяц за месяцем сидела в кресле и, покачиваясь, повторяла его имя: Хуан Перес, Хуан Перес, Хуан Перес, в глупой надежде, что, может быть, мое бредовое бормотанье, моя наивная магия, доморощенная ворожба вернет его мне. Словом, старалась как могла: один раз написала его имя на оберточной бумаге и, вместе с моими волосками и парой капель гадости, которую собрала на второй день месячных, засунула этот клочок в баночку с медом; потом прочитала молитву Магическому Фаллосу: «На раз – я тебя называю, на два – я тебя призываю, на три – я тебя заклинаю…» И зажгла розовую свечку, которая так похожа на мужской член, только что из воска. Потом таскалась по разным колдунам, кудесникам, заклинателям, к кому только не ходила, чего только не делала!.. И все безрезультатно. Ни ответа, ни привета: мой обожаемый мучитель, мужчина, заставлявший трепетать во мне каждую жилку, отец моей дочери – дал деру, исчез безвозвратно, потому что после такого патетически-политического бегства обратного хода нет. Никогда. По крайней мере, тогда так казалось.

Каждую ночь мне снились его поцелуи. Когда я просыпалась, мои губы были как онемевшие, так яростно он кусал их, пока я спала. В кошмарах меня преследовал скрип собственных зубов, которые мне приходилось сжимать изо всей силы от желания закричать, и ночи напролет я пережевывала горькую жвачку своей тоски. Бывало, что наутро губы у меня распухали, мною же искусанные до крови. В знак протеста против бессильных попыток добиться еще хотя бы одного поцелуя от моей единственной любви, напуганная своей поцелуйной манией, я отправилась к дантисту и попросила вырвать мне зубы. Все до единого. За раз. После чего едва-едва не отправилась на тот свет – столько было кровищи. Но еще раньше, до тотальной зубодерни, произошло кое-что, переполнившее чашу моего терпения. Помимо навязчивых приступов ночной самоагрессии случились еще две вещи, а именно: десны у меня вдруг начали страшно зудеть, что я мигом истолковала как знак свыше. А что если мой Уан, мой красавчик, умер? Ах как я плакала, Христос Искупитель, вся изошла слезами! Вдовство свое я переживала, дрожа от гнева, страха и тоски. Потому что нет смерти невыносимей, чем смерть воображаемая, когда ты не видишь трупа и не можешь поверить в физическое исчезновение. Но однажды вечером Иво, шофер, заехал навестить нас на своей машине, хранившей неизгладимые следы многочисленных приключений, и рассказал, что до одного его знакомого дошли вести, будто Уана видели в Аргентине, откуда он якобы перебрался в Майами. Это было второй каплей. Так, значит. Поматросил и бросил. Хоть бы строчку написал. Я была вне себя, и тем легче мне было расстаться с данными природой зубами, с улыбкой, как на рекламе «Колгейт». Короче, теперь эта паста была навсегда изгнана из моей жизни. Я больше не хотела быть красивой, не хотела никому нравиться. Когда десны у меня зарубцевались, я до конца осознала, что он все-таки жив. Через какое-то время я пожалела о своем безрассудстве и сделала вставную челюсть, в которой сверкали три золотые зуба. Но проносила я ее только неделю, она так натерла десны, что на них вздулись здоровущие волдыри. Кроме того золотые зубы свидетельствовали в определенных кругах о не слишком хорошей репутации их владельца, и люди путали меня то с красоткой из Кайо Уэсо, то с некоей москвичкой. Теперь-то мы знаем, что «Москва слезам не верит» – фильм, в котором с одной девушкой приключилось то же, что и со мной, – его показывали много-много лет спустя. В общем, я решила остаться беззубой. В конце концов человек сам определяет свою судьбу.

Дочка моя родилась седьмого сентября, в день Иемайя, Богомагери покровительницы Реглы, когда была страшная буря, так что море рычало и ярилось, волны гулко ухали в парапет Малекона, а ветер выл и зловеще гудел в жалюзи. Стекла дребезжали и несколько окон вырвало прямо с рамами – такой он неистовый, этот карибский ураган, который европейцы считают восьмым чудом света и оголтело рвутся, во что бы то ни стало увидеть его своими глазами, словно речь идет о пикнике на Фиджи. Осколки стекол летали в воздухе, как ножи, способные перерезать горло или начисто снести голову всякому, кто рискнет выбраться на улицу. За несколько недель до родов я съездила в родной город – Санта-Клару. Мне хотелось быть поближе к семье, но таких нелюдимов и сварливцев, как мои домочадцы, надо еще поискать, и скоро я раскаялась, что приехала сюда. Дочку я окрестила простым, незатейливым именем – Мария Регла, памятуя день, когда она родилась, хотя ничем особенным, помимо урагана, он и не выделялся. Потом, из новостей, я узнала, что ураган тоже назвали Регла, и испугалась вещего совпадения.