Пословицы бывают разные. Есть такие, что имеют только один смысл, и как бы ни старались любители демагогии, умудряющиеся по-своему толковать любое понятие, переиначить смысл этих пословиц им не удается. Но встречаются и другие пословицы — эти можно толковать по-разному, примерно так, как делают это некоторые политические деятели нашего времени, оперируя такими понятиями, как «гуманизм», «справедливость», «свобода». Они разглагольствуют с самых высоких трибун, бесстыдно искажая смысл этих великих понятий, и даже не краснеют при этом.

Одна из таких многозначных пословиц, смысл которых, словно форму восковой свечи, можно менять по собственному вкусу, гласит: «Лучше умереть, чем прославиться». Мы потому вспомнили эту пословицу, что герой нашего рассказа очень любил ее и часто употреблял, не особенно вдумываясь в ее смысл.

Однако пора познакомить вас с нашим героем. Вам, конечно, интересно знать, как он выглядит, какой у него характер. Высокий он или маленький, смуглый или белолицый, злой он человек или миролюбивый. Должен честно признаться: толком этого никто не знал; внешность нашего героя была настолько неопределенна и изменчива, что трудно было что-либо сказать наверняка. Лицо его мгновенно могло стать и белым, и смуглым, и красным, и серым. Глаза, только что огромные, как пиалы, вдруг суживались и превращались в косые щелочки. Даже рост я не решился бы определить точно. Иногда он казался таким рослым, что среди сотен людей тотчас бросался в глаза, а то вдруг съеживался, горбился и совершенно исчезал в толпе. Единственно, что можно указать вполне достоверно, — это его имя: Кальби Кальбиевич Кальбиев.

Ну, а если попытаться определить его характер? Добрый он или злой? Честный или бессовестный? Старательный или ленивый? Тоже ведь не поймешь! Но вовсе не потому, что и натура его была столь же неопределенной, как лицо, рост или глаза. Просто Кальби Кальбиев был еще, как говорится, тем самым сундуком, от которого ключ потерян. Поди узнай, что внутри!..

У Кальбиева было только одно, но зато совершенно очевидное качество, и о нем упоминали каждый раз, когда речь заходила об этом человеке. Скромность. Скромный человек Кальбиев — с этим мнением были согласны все. Сам Кальбиев поначалу не возражал против такого определения, считая, что репутация скромного человека — надежный трамплин для рывка, который он рано или поздно намеревался осуществить.

Правда, терпеливо ожидая своего часа, Кальбиев иногда уставал от ожидания, терпение его истощалось, и он уже не мог без отвращения слышать это слово: «Скромный!»

Ну в самом деле! Почему обязательно скромный?! Пусть говорят: «способный», «энергичный», «старательный»!..

Очень может быть, что именно в этом смысле Кальбиев и повторял: «Лучше умереть, чем прославиться…» — и каждый раз произнося эту пословицу, давал себе слово во что бы то ни стало заслужить другую репутацию.

И вдруг Кальбиева осенило. К черту пословицу! Пословица эта — чушь, абсурд, придумали ее неудачники, те, кому ничего не удалось добиться в жизни.

И вот, с того самого дня, как мысль эта осенила Кальбиева, его словно подменили. Такой прежде скромный и незаметный, Кальбиев теперь все время лез вперед. На всех собраниях он непременно брал слово, причем, всякому его выступлению предшествовал зачин: «Товарищи! Я не имею громкого имени, не занимаю высоких постов, не отмечен наградами и орденами. Как говорится, немного дано, немного с меня и спросится. А потому, товарищи, я могу позволить себе говорить все, что думаю!» Однако говорил Кальбиев отнюдь не то, что думал, а то, что выгодно было в данный момент сказать. Но зато как говорил!.. С надрывом, со слезой! Сослуживцы его горячо аплодировали. «Молодец, Кальбиев! Какая энергия! Какая заинтересованность! И ведь абсолютно бескорыстно — Кальбиеву не нужна популярность!»

Все чаще раздавались такие слова за спиной нашего скромною Кальбиева, и он, окрыленный успехом, все больше и больше воодушевлялся — даже сквозь опущенные веки видно было, как сияют его глаза.

Случилось так, что в обеденный перерыв, во время чаепития, один из сотрудников стал горячо хвалить Кальбиева. «Удивительный человек Кальбиев, — говорил он, — скромный, мягкий, никому лично не желает зла, никаких личных целей не преследует — и такая безоглядная, беззаветная смелость!» Разумеется, Кальбиев просветлел от таких слов, однако тотчас же нахмурился.

— Перестань, — сказал он. — Ты знаешь, — я терпеть не могу подобных разговоров!

— А врешь, Кальби! — Окюма-хала, старый опытный инженер, женщина, известная независимостью характера, с усмешкой взглянула на Кальбиева. — Дурачишь людей! Говоришь, не по душе, когда хвалят, а сам из кожи вон лезешь, чтоб только тебя похвалили!

И что вы думаете, Кальбиев нимало не смутился.

— Брось, Окюма-хала! — Он устало махнул рукой. — Кто я такой, чтобы меня захваливать? Не начальник, не депутат, не орденоносец. Простой труженик, такой же, как ты. А что похвале радуюсь, это ты точно подметила — грешен! Каюсь. Радуюсь, а чего радуюсь, и сам не знаю. Такая уж это вещь — словно водка — в голову ударяет! — И Кальбиев с сокрушенным видом развел руками.

Вы прекрасно понимаете, что подобное чистосердечие не могло не разоружить даже скептически настроенную Окюму-халу. Она взглянула на Кальбиева, усмехнулась и шутливо погрозила ему пальцем.

— Эх, Окюма-ханум!.. — Кальбиев укоризненно покачал головой. — Ну что ты мне пальцем грозишь? Ему погрози, если ты такая смелая! — Кальбиев показал рукой назад, за свою голову, туда, где темнела обитая дерматином дверь директорского кабинета. — Пригрози, а то его только и знают, что хвалить, который год в похвалах купается!.. Сгубили человека похвалами! — И Кальбиев сделал неопределенное движение, как бы указывая на виновников гибели директора. — Ты не хуже меня знаешь: пускай он не бог весть какой специалист, но хоть человечность в нем была! А как попал за этот стол — подменили! А почему? Потому что, куда ни повернется, кругом сладкие речи!

— Ладно, Кальбиев, кончай! Здесь тебе не собрание. Будет собрание, сунь его в воду, прополощи как следует, и пусть сохнет до следующего собрания.

— Нет! — Кальбиев покрутил головой. — Себе дороже стоит… Не буду я выступать.

— Ой, врешь, Кальбиев! Мыслимое ли дело — собрание будет, а критики твоей не будет? Да мы ж со скуки подохнем! Разве не замечал: пока ты не выступишь, никто даже с собрания не удирает — ждут, когда ты за директора примешься. Между нами говоря, ты его иногда зря…

— Зря? А это что? Что это, я вас спрашиваю! — Кальбиев подошел к умывальнику и выразительно постучал по крану.

Сослуживцы закивали, выражая Кальбиеву полное свое согласие и поддержку. Только бухгалтер Тахмазов, слывший доверенным человеком директора, никак не выразил своего отношения к сказанному.

Но в чем же дело: почему Кальбиев стучал по крану, почему сотрудники согласно кивали, а бухгалтер Тахмазов не кивал? Чтобы объяснить все это, мне придется сделать некоторое отступление, а вам, дорогой читатель, извинить мне его.

Учреждение, в котором трудился Кальбиев, находилось в той части Баку, где летом, особенно в нестерпимую июльскую жару, в водопровод перестает поступать вода. Вынужденные в любой зной отбывать из учреждения по различным делам, сотрудники возвращались разомлевшие, мокрые от пота и не имели возможности ни напиться, ни помыть руки, ни плеснуть в лицо водой. Обругав виновато молчавший кран, люди ни с чем возвращались на место. В такие дни воду можно было добыть только у уборщицы, тети Фатьмы. Но давала она ее отнюдь не всем. И не потому, что, подобно Шумру, [48]хотела уморить несчастных жаждой, просто ей приходилось беречь воду. Воды было всего одно ведро, и женщина делила ее, как делят в пустыне: попить да чайку вскипятить.

Однажды в солнечный августовский день, когда небесное светило жгло так, словно решило испепелить Баку, Кальбиев, выполнив какое-то поручение директора, весь взмыленный, вернулся из города. Он бросился к крану, надеясь ополоснуть лицо, но, как ни вертел, как ни крутил его, — воды не было.