— Вы не верите, что он катар?

— Не верю. Он не катар. Это нелепое предположение.

— Если он не катар, то христианин, нарушающий закон тем, что живет в гетто.

— Этого я сказать не могу, — ответил священник. — Могу только сказать, что он не перфектус, как вы утверждали. Вы сами убедились бы в этом, если бы приняли приглашение пойти со мной.

— Мне очень жаль, отец, что другие обязанности помешали принять ваше любезное приглашение.

— Из-за вашего неуместного рвения или вашей злобы я провел время, необходимое для других обязанностей, наблюдая за человеком, о котором мне было сказано, что он не только последователь, но и перфектус, глава обновленного катарского движения, он ел хлеб с сыром, потом с аппетитом суп с бараниной — с большими кусками мяса. В следующий раз, когда захотите причинить кому-нибудь неприятности, придумайте причину получше. Из-за вас я напрасно провел большую часть утра в этом злонамеренном, подлом старании. Прощайте. Я бы хотел поговорить об этом подольше, но этим утром я начинаю поездку и должен немедленно тронуться в путь.

— Куда вы едете?

— Увидимся ровно через неделю вечером, когда я вернусь. Не подводите меня, сеньор, иначе я буду искать вас.

За углом доминиканского монастыря Исаак с Юсуфом, остановясь у фонтана, с интересом прислушивались к этому разговору.

— Узнал ты другого человека — того, с кем священник разговаривает? — спросил Исаак.

— Господин, мне его лица не видно, поэтому я не узнаю его. Голос его кажется слегка знакомым.

— Ты знаком с акцентом того города, откуда он, вот и все, — сказал врач. Но все же вид у него был несколько обеспокоенным.

Когда Исаака и Юсуфа проводили в кабинет епископа Перпиньяна, его преосвященство сидел за столом. Он отрывисто приветствовал их, предложил им сесть и приступил сразу к сути дела.

— Я получил письмо епископа Беренгера и благодарю за то, что лично принесли его моему секретарю. В пятницу, кажется.

— Да, ваше преосвященство. Мы получили его в пятницу, — негромко произнес секретарь.

— Вы знакомы с его содержанием? — спросил епископ.

— Я знаю только, оно связано с беспокойством, что настоятель монастыря Сант-Фелиу сталкивается в этом городе с определенными трудностями, — тактично ответил Исаак.

— Трудностями! — сказал епископ. — Вы уже достаточно долго здесь и знаете, что они собой представляют?

— Знаю только те, которые сейчас связаны с плаванием «Санта-Марии Нунсиады».

— Да. Это предприятие организовал дон Арнау Марса. Весьма прискорбный случай. Я не могу решить, было ли это честное торговое предприятие, каким-то образом ставшее безнадежно бесчестным, или с самого начала представляло собой часть той смеси греха, распущенности и беззакония, от которых мы здесь страдаем.

— Разве исключена возможность, что это вполне законный торговый рейс?

Епископ пристально посмотрел на невыразительное лицо слепого.

— Если законный, сеньор Исаак, тогда человек погиб ни за что, только из-за слухов и болтовни. И у меня нет слов, чтобы должным образом охарактеризовать случившееся.

— Ваше преосвященство очень озабочено этим.

— Да. Дон Арнау был моим другом, я воспринимаю его смерть и мнимое предательство — я с самого начала говорил «мнимое», потому что мне было трудно в это поверить — очень тяжело. — Епископ поднялся и стал расхаживать по кабинету. — Я могу поверить, что раньше он мог безрассудно сунуться в такое предприятие, но теперь — нет.

— Боюсь, от меня ускользает ход мысли вашего преосвященства.

— Конечно. Вы не знаете дона Арнау. Великодушный, смелый, дерзостный — подчас чересчур — и зачастую безрассудный. Но женщина, на которой он женился несколько лет назад, — когда? — резко спросил он у секретаря.

— Четыре года назад, ваше преосвященство.

— Да-да. Четыре года. Я сам сочетал их браком, о жена образец благоразумия и добродетели. Не говоря уж об уме. Она мягко направляет его, и ради нее он больше не рискует жизнью или состоянием в нелепых предприятиях.

— Он очень удачлив в своем выборе.

— Да, и теперь она очень страдает. У нее близятся роды. К счастью, принцесса дала ей приют во дворце. Но как ни прискорбна эта история, еще больше огорчений причиняет мне другой человек. Которого я подозреваю во многих злых делах, не имея ни малейших доказательств. Признаю, нет смысла сообщать об этом дону Видалю де Бланесу. И по этой причине я не ответил на его вопросы. Но когда вы пришли, мой секретарь и я бились над ответом. Если немного подождете, мы изложим его дипломатическим языком.

В роще у тихой дороги за городскими стенами те трое встретились снова.

Главный опять натянул на голову капюшон и остался в седле, глядя сверху вниз на своих подвластных.

— Объясните, почему мы встречаемся теперь, — потребовал он. — Это неблагоразумно.

— Я разговаривал со священником, — ответил сухопарый. — Кажется, он злится на нас за то, что послали его в гетто.

— На нас?

— Прошу прощенья, сеньор. На меня.

— Так-то лучше.

— Со священником нужно что-то делать, — сказал рослый.

— Что ты предлагаешь? Подкупить его? — спросил человек в капюшоне. — Я почему-то не вижу в нем подходящего объекта для подкупа.

— У меня есть разные соображения, — сказал рослый. — Куда, говоришь, он едет?

— Не знаю, — ответил сухопарый. — Он не сказал.

— А когда?

— После полудня. Думаю, он уже в пути.

— Мы можем догнать его, — уверенно сказал рослый.

Несмотря на частые утверждения, что спешит, отец Миро приехал в королевский дворец, когда большинство людей уже пообедало. Без труда нашел человека, которому должен был передать сообщение от пациента. И, поговорив час-другой с различными людьми, снова сел на мула и поехал в сторону Конфлента.

Солнце было уже на юго-западе и клонилось к горизонту. Отец Миро подгонял мула, пока он не пошел тряским, неловким галопом, покрывая милю за милей. Мысли священника разделялись поровну между испытываемым неудобством, человеком, с которым провел утро, и положением, с которым столкнется, когда прибудет на место.

Он был осведомленным человеком, провел годы, изучая материалы длившихся около двух веков упорных сражений с катарской и вальденсианской ересями. Поэтому его отправили расследовать обвинения, содержавшиеся в плохо написанном письме, пришедшем к архиепископу. В письме неясно говорилось о колдовстве, старых ересях и новых непристойных ритуалах, которые, по мнению автора письма, развращали души жителей его деревни и порочили епархию.

Отец Миро был согласен с теми, кто его посылал, что в таком случае нужно приехать быстро. Пусть прошли годы с тех пор, как песчаные берега реки Тет видели огромные костры, на которых сжигали обвиненных в Перпиньяне, но вскоре в маленькой деревне, куда он направлялся, кто-то мог вздумать решить проблему, повесив всех подозреваемых, а заодно и членов их семей. В митрополии многие — хотя он не принадлежал к их числу — считали, что в дополнение к образованности он обладает полученным от Бога даром читать в сердцах людей и может отделить злонамеренные обвинения от искренних подозрений.

Когда его спрашивали, как ему это удается, он отвечал: «Это легко видеть. Когда разговариваешь с людьми, ясна разница между ужасом несправедливо обвиненного и сокрушением действительно виновного. Я слушаю их ответы, вот и все». Но ему никто не верил, и эта репутация закрепилась за ним.

Отец Миро продолжал путь, коротая время за недоумениями по поводу этого дня и раздумьями о завтрашнем. Когда солнце зашло за горы, он, не замедляя бега мула, пробормотал благодарственную молитву за дарованный ему день, потом другую о прощении грехов.

После этого он стал думать о том, где провести ночь. Дорога заметно сузилась и стала круто подниматься. Мул перешел на шаг, и отец Миро рассчитал, что через час движения умеренным шагом он подъедет к монастырской гостинице. Закатное небо еще пылало красно-оранжевым; мулу будет достаточно света, чтобы благополучно дойти до монастыря.