— Это мы егораззадорили, — возразил отец, склонившись над нактоузом. — Если не свернем с курса, то дней через пять-шесть достигнем ирландского берега. И там пойдем ко дну. Или же налетим на мель. А может, разобьемся о скалы графства Клер.

У меня перед глазами уже стояла картинка, где на переднем плане кипящий прибой мотал доски, измочаленные об исполинские и ко всему безразличные мохерские утесы. И нам предуготовлена такая участь?

Мы стояли друг напротив друга. Туман пощипывал кожу, в легких накапливалась соль, крутом царила тишина, если не считать журчания воды за кормой семидесятитонного судна, на борту которого мы очутились в положении заложников. Или пленников. Несмотря на то что отец упомянул-таки Сполдинга, я не разделял его мнения, будто, дескать, привидение делит с нами этот вояж. Скорее я бы сказал, что во всем мире из людей остались лишь мы двое. Чувство полнейшей оторванности и беспомощности выводило из себя.

— Ладно, Мартин, пойду-ка я вниз. Я тут ничего поделать не могу.

— Можно подумать, там есть что делать.

— Хотя бы напьюсь.

Я промолчал.

— В общем, пошел я.

Я постоял еще с минуту, а затем спустился и сам. Включил компьютер, но электронная почта не желала работать в обе стороны. Тогда я взялся за сочинительство — эта привычка стала чуть ли не маниакальной, потому как надеялся, что обрету больше спокойствия таким путем, в отличие от отца, который искал бы утешения на дне бутылки.

К изложению этой повести я приступил вечером того дня, когда отец приобрел яхту на аукционе Буллена и Клоура. На протяжении прошедших недель и месяцев добросовестно продолжал печатать. Рукопись — вернее, диск — я захватил на борт «Темного эха», где перенес файл на мой маленький белый ноутбук. Сидя за клавиатурой и наблюдая за тем, как разрастается текст, я порой задавался вопросом, зачем мне это надо. Мое творение напоминало смесь дневниковых записей, исповеди и хроники событий. При перечитывании появлялось ощущение, что тон повествования звучит иногда помпезно, а порой срывается на истерику. Единственным достоинством была неприукрашенная правда. Каждое напечатанное мною слово — что раньше, что секунду назад — являлось точным отражением происходящего. Сейчас, по крайней мере, я наконец понял, зачем это делаю, возлагая надежды на удачу или провидение. С другой стороны, уверенности никакой нет. Удача кажется элементом, которого крайне недостает на борту «Темного эха».

Поток мыслей прервался ревом, раздавшимся из отцовской каюты. То ли от боли, то ли в пароксизме триумфального восторга. Как бы то ни было, рев этот прозвучал по причине, которая никак не могла быть объяснена простой выпивкой. Я оторвался от компьютера, прошел в сторону кормы и громко бухнул кулаком в дверь.

— Заходи, Мартин.

На столе стоял некий ларец, вернее даже, рундучок, в котором матросы хранят свои пожитки. Старинный, окованный железом и пошедший пятнами от морской воды. Отец, судя по всему, чуть не надорвал себе жилы, водружая его на столешницу. Я мельком оглядел каюту. Оказывается, он снял одну из деревянных панелей, которыми был обшит правый борт. Внутри образовавшегося темного проема проглядывали шпангоуты и усилительные стяжки на переборке.

— Представляешь, услышал какой-то стук, — сказал отец. — Вот и решил поглядеть, что к чему… Должно быть, эта вещь принадлежала Гарри Сполдингу.

«Или братьям Уолтроу», — молчаливо возразил я и сглотнул. Хотя Габби Тенча тоже нельзя сбрасывать со счетов… Но как вообще такое возможно? Ведь человек, назвавшийся Джеком Питерсеном, обязательно наткнулся бы на рундучок во время ремонта. Я уж не говорю о том, что подобных ремонтов, да еще капитальных, яхта за свой век видела не один раз и не два. Ну и каким образом эта вещь пролежала на борту восемьдесят с лишним лет? А вот отца эти обстоятельства не смутили. И он был к тому же уверен, что услышал, как рундучок ни с того ни с сего затрясся в своем темном хранилище, когда яхта шла по прямому курсу на гладкой, как стекло, воде.

— Мартин, там в кладовке есть слесарный ящик.

Я кивнул. Знаю-знаю.

— Давай принеси какой-нибудь ломик.

Замок на рундучке был сделан из латуни. Потемневшей от времени, разумеется, но в целом не прокорродировавшей. Я сходил за ломиком и помел замок. Открыл крышку. Изнутри поплыла застоялая, мертвая вонь, которая никак не могла образоваться за несколько недель. Речь шла о годах; десятилетия минули с тех пор, как внутренность рундучка открывалась свету и воздуху.

Мне пришлось даже отпрянуть, иначе мерзкий запах вполне мог спровоцировать рвоту. Даже голова закружилась. Когда вонь немного рассеялась по каюте, я вновь шагнул вперед и заглянул в темную полость. Там лежал продолговатый деревянный футляр, посеревший от древности. Запах, как выяснилось, издавала мягкая обивка, которая истлела до состояния гнилой черной массы.

— Что там?

— Старомодная швейная машинка, — сказал я.

Такие вещи я уже встречал в антикварных лавочках и даже в домах людей, которым нравилось набивать свои жилища разными курьезными штучками.

Но я ошибся. Вынув тяжелый футляр из рундучка и поставив его на стол, я откинул крышку и увидел, что никакой швейной машинки там нет. Речь шла о патефоне, причем до того примитивном, что он проигрывал записи, сделанные на восковых цилиндрах. Таких цилиндров имелось здесь три штуки. Они были аккуратно уложены в обтянутые бархатом гнезда. Тут я, кстати, догадался, что частично вина за отвратительный запах ложилась на восковое покрытие, которое каким-то образом прогоркло и издавало прилипчивое, тошнотворное зловоние.

— Включи какой-нибудь, — предложил отец. — Послушаем, что отыскали. — Голос его звучал ровно и рассудительно. Он не шутил. Наткнулся на тайну. И теперь желал в ней покопаться.

— Да не будут они играть, — возразил я. — Ты разве не чувствуешь запаха? Воск уже разлагается.

— Включай, говорю.

— Отец, да весь аппарат давно проржавел, наверно. Как вообще ты можешь ожидать, что…

— Тогда я сам все сделаю, — заявил он и плечом отодвинул меня в сторону.

Его рука зависла над цилиндрами; наконец он сделал выбор. В этот миг лампы в каюте мигнули и потемнели. Я бросил взгляд в иллюминатор. Туман был темным, как синяк. Невозможно определить: день сейчас или ночь. Отец поставил запись в гнездо на машинке, опустил иглу и принялся вращать рукоятку. Но я и так знал, что сейчас случится. Аппарат повиновался до того послушно, словно его регулярно чистили, а последний раз смазывали вообще вчера.

Каюту заполнил восьмидесятилетний потрескивающий шорох. И затем зазвучал голос высокий, пронзительный и жестокий. «Магнус, старина, добро пожаловать на борт. И сына твоего я рад поприветствовать. Добро пожаловать и тебе, Мартин. Надеюсь, вы здесь развлечетесь». Смех. До нас через десятилетия добрался сардонический смех. У меня волосы на затылке встали дыбом при этом звуке, который нельзя назвать ни здравым, ни человеческим.

«Пожалуй, пора рассказать тебе про „Иерихонскую команду“, Магнус. Но ты чувствуй себя как дома, приятель. Присядь. Найди себе табуретку… А насчет машинки не беспокойся. Она будет работать как положено».

Мой отец кивнул. Снял ладонь с заводной рукояти. Отошел к столу, уселся и рассеянно потянулся за стопкой виски. Его лицо не выражало ничего, кроме завороженности. Ясно, отца я потерял.

«Итак, Магнус, ушло несколько недель, прежде чем я смог подыскать двенадцать апостолов с правильным набором качеств. Мне требовались коварные, необузданные и своевольные эгоисты. Лучше всего годятся люди одновременно хитрые и недалекие. И такое сочетание черт характера очень необычно. Весьма уместна и толика малодушия.

Словом, нужны были люди, готовые на что угодно, лишь бы гарантировать собственное выживание. Например, согласиться на участие в кое-каких ритуалах. Имелись также кое-какие… мм… договорные обязательства. Но превыше всего ставилось их желание спасти свою шкуру любой ценой. Это сильно облегчает задачу…