— В тысяча девятьсот семнадцатом году мой дед был мальчишкой, — начал он, усевшись с кружкой кофе в кресле напротив. — Четырнадцатилетним невинным пареньком, который симпатизировал американцам. Этим заморским солдатикам. Они щедро делились шоколадом и жевательной резинкой. Жизнерадостные ребята. Причем многие из них, целые пехотные батальоны, были «цветными». Слышали об этом факте?
— Среди «Иерихонской команды» не было ни одного негра, — заметила Сузанна.
Фермер промолчал, не поднимая глаз от содержимого кружки.
— Деда тоже звали Пьер Дюваль. И, как я говорил, он был подростком. Война казалась ему великим приключением. Солдаты на марше пели… в своем большинстве. Шотландцы в клетчатых килтах шли под звуки волынки, направляясь искать себе славу под боевыми штандартами. А вот, скажем, цветные солдаты исполняли на ночных бивуаках свои невольничьи песни, обращенные к Богу.
— Госпелы, — кивнула Сузанна.
Дюваль усмехнулся, словно излагал собственные воспоминания.
— Да-да, госпелы… Так вот, они пели госпелы, находясь в далекой земле, разместившись в брезентовых палатках, и их сильные, страстные голоса плыли в ночи. Наверное, здесь это звучало очень странно и чудесно…
Он запнулся. Сузанна, в свою очередь, не хотела первой нарушать тишину. Дюваль отпил кофе.
— Замечательное приключение для мальчишки, который потом стал моим дедом, — продолжал он. — Должно быть, ему это представлялось каким-то эпическим фильмом… А затем пожаловала «Иерихонская команда». И вот они-то, мадам, не пели. Вообще.
Четырнадцатилетний Пьер Дюваль, для которого война была великим приключением, не видел этих людей. Они выходили по ночам. И двигались беззвучно, словно призраки. Лишь изредка ему удавалось заприметить пламя их костров в ночи. А затем, привыкнув к благодушному расположению союзнических солдат, он решил самостоятельно сходить к амбару.
На разведку он отправился тихо и осторожно. Ему никак не хотелось угодить под пулю, если его вдруг примут за вражеского лазутчика или лесную дичь. План был такой: взять и появиться у них на глазах, при хорошем освещении от костра, чтобы всем сразу стало понятно, что он просто мальчишка, невооруженный и безвредный. Впоследствии Пьер не раз благодарил провидение за такую предосторожность, потому что именно она, судя по всему, спасла ему жизнь. А пока что, пробираясь по мягкой осенней почве между тополями и канавой, он чувствовал лишь подростковое нетерпеливое любопытство.
Они сидели тесной группой за тыльной стороной амбара. Пьер видел их с расстояния в сотню футов, укрывшись за деревьями. Поначалу он не мог взять в толк, что происходит. А все потому, что земля его отца была равнинной, без каких-либо бугров или возвышенностей. И тем не менее люди сидели подле костров на холме. Через секунду ему стало ясно, что холм этот был искусственным, и на его вершине стояли кресты.
Три деревянных креста. На каждом висело по человеку в военной форме. Самый пожилой, начальственного вида мужчина находился посредине. Справа и слева от него, решил Пьер, разместили адъютанта и водителя. Может, в центре находился настоящий генерал? Впрочем, не в этом дело. Другие, куда более важные и страшные подробности занимали мальчишеский ум. Пленников распяли, но не гвоздями, а винтовочными штыками. Они висели неподвижно и, видимо, были мертвы. Еще одна деталь: всех троих перевернули вверх ногами.
Пока Пьер, замерев от ужаса, смотрел на эту картину, один из американцев, высокий блондин, поднялся с земли и подошел к центральной жертве. Вынул нож и принялся резать торс распятого. Сейчас Пьер был уверен, что немецкий генерал действительно мертв. Американец что-то выдернул из раны и, подняв руку с мокро блестевшим куском плоти, стал его жевать.
Раздался одобрительный смех с аплодисментами, но тут один из них, что сидел поодаль, перегнулся в поясе, и его вытошнило. Этот человек был одет в ту же униформу, однако его руки были связаны за спиной. В свете костра блеснул белый священнический воротничок.
— Дерри Конуэй… — прошептала Сузанна.
— Они построили свою собственную Голгофу, — сказал Пьер, внук Пьера. — Мерзость в глазах Господних, потому что сами были мерзостью. После этого никто не решался приблизиться к амбару. Ну и разумеется, тот паренек, который был моим дедом, радикально пересмотрел свои взгляды на войну.
— Расскажите мне про само здание, — попросила Сузанна.
Дюваль вновь уставился на кофейную кружку. Сейчас Сузанне показалось, что он не просто мрачен, а испытывает жгучий стыд. Наконец фермер поднял глаза и посмотрел ей в лицо:
— Оно стоит здесь со времен Великого террора, который последовал за Революцией. Его возвело Socété Jericho, «Иерихонское общество». В те времена, когда к организованной религии относились враждебно, на определенные культы закрывали глаза, порой даже поощряли их деятельность. Мои предки позволили им арендовать участок, на котором и был построен этот храм, к тому же за проезд к нему по нашей земле взималась плата. Выгодная сделка для нашей семьи. Но только ненадолго. В период правления Первого императора этот культ запретили. Весь интерьер здания разобрали, превратили его в пустую, заброшенную коробку. А мы… Мы с тех пор продолжаем расплачиваться за свою алчность и оппортунизм в отношении «Иерихонского общества».
— Вам известно, откуда взялось такое название?
Дюваль усмехнулся.
— На древнееврейском «Иерихон» означает «луна», — ответил он. — Себя они так именовали потому, что происходят от ночи. Эти люди посвящены ночи и всему тому, что процветает под покровом мрака.
Сузанна допила кофе. Дюваль взялся проводить ее сквозь дождь к взятой напрокат машине. На выходе из дома она увидела двух доберманов. Наверное, один из них и был источником того лая, который Сузанна слышала ранее.
— Вы их держите, чтобы не скучать?
Фермер расхохотался. Правда, смех его прозвучал горько.
— О, нет-нет, мадам. Собаки живут здесь вовсе не потому, что мне тоскливо в одиночестве. Все ровно наоборот. Порой мне кажется, что я далеко не одинок.
Сузанна поблагодарила Дюваля, и тот, не вымолвив более ни слова, проводил ее к машине.
После выезда на шоссе прошло минут двадцать, прежде чем она в зеркале заднего вида заметила чью-то машину. Черный микроавтобус, довольно вместительный. Через пару миль Сузанна решила, что ее явно кто-то преследует, поскольку, будучи англичанкой, ей с непривычки казалось, что она едет по встречной полосе, а посему подсознательно держала низкую скорость. Микроавтобус меж тем даже не пытался пойти на обгон, а просто висел на хвосте, отражаясь в зеркале. Сузанна попробовала было списать свою паранойю на нервозность, однако, когда она на всякий случай еще больше сбросила газ, преследователи поступили точно так же, держась на прежнем удалении. Не получалось отделаться от впечатления, что черная машина попросту чего-то поджидает.
Все, что Сузанна могла сделать, так это продолжать ехать вперед. С каждым новым километром к ней приближались светлая, торговая жизнь Кале и яркие огни парома. Кстати, о свете и яркости. В них-то и заключалась проблема; вернее сказать, в их отсутствии, поскольку поднялся туман, и шоссе впереди превратилось в бледную полосу призрачной серости, подсвеченной лишь фарами, которые, несмотря на всю свою мощность, не могли пронзить пелену. Сузанна досадливо простонала. Принялась выбивать ритм пальцами на рулевом колесе. Выключила «дворники». Попробовала утешиться мыслью, что хотя бы дождь перестал сыпать с неба. Но когда вновь посмотрела в зеркало, не увидела ничего, кроме серой занавеси. Черный приземистый преследователь исчез из виду.
И тут лоснящаяся масса пронеслась мимо так неожиданно, что напомнила акулу, вынырнувшую возле пловца. Правда, у этой акулы были стальные бока, и на них золотом блестело нечто выгравированное. В мертвом глянце тумана надпись гласила: «Мартенс и Дегрю». А Сузанна, не разделявшая склонность своего возлюбленного принимать слишком многие вещи за простительное совпадение, задалась вопросом, в какую темную глубину неприятностей умудрились ввязаться Мартин с отцом.
