— Согласен.

— Похоже, мое привидение хотело о чем-то предостеречь. И знаете что? Мне кажется, это предостережение адресовано именно вам.

Я ничего не сказал. Теперь-то было понятно, почему он с такой рассудительной настойчивостью пил во время нашего ужина и далее. Голландец наконец выковал в себе достаточно храбрости и, видимо, полагал, что она ему понадобится, если нынешней ночью его поднимет из кровати потусторонний визитер. Впрочем, когда мы вышли на палубу размять ноги, его походка оказалась твердой, а сам Штрауб выглядел бодрым и внимательным ко всем деталям и аспектам стоящего на якоре судна, которым он командовал.

Капитан не сказал мне, вернулось ли его привидение. Я, однако, в этом сомневаюсь. На следующее утро туман разошелся, и к нам присоединились измученные и ничего не подозревающие товарищи по вояжу. Надеюсь, они увидели вблизи множество редкостных птичек на Бальтруме. Надеюсь, им удалось сделать замечательные снимки. Потому что на обратном пути погода ухудшилась, а вместе с ней вновь пришла и морская болезнь. Я сочувствовал их беде, хотя мне лично она была лишь на руку. Управление шхуной в штормовых условиях — серьезная задача для двух человек, и хотя ее шкипер был виртуозным мореходом, мне выпало немало шансов усовершенствовать свои судоводительские навыки, покамест остальная часть команды лежала в лежку, заходясь рвотой.

Я не сошел на берег в Роттердаме. К окончанию путешествия мне полюбилась «Андромеда», и я хотел довести ее до Антверпена, где ее ждала небольшая починка. Это было правильное решение.

— Примите штурвал, мистер Станнард, — приказал капитан, когда мы подошли к гавани.

Я повиновался. И с большой ловкостью пришвартовал ее в оживленном порту, на неспокойной волне.

На пристани мы обменялись рукопожатием. Мне полюбился и шкипер. «Думаю, вы больше не увидите свое привидение», — сказал я Штраубу. Голландец медленно кивнул и оглянулся на шхуну, которую, как я теперь знал, он обожал всем сердцем. «Андромеда» выглядела уставшей, старомодной и крошечной на фоне танкеров и балкеров, заполонивших бухту. Но все с ней будет в порядке. В ней еще оставалась жизненная сила.

— Мартин, вам надо держать ушки на макушке, — сказал капитан.

Я и не подозревал, что он знает мое имя. Итак, дорожный саквояж в руке, пора идти. Я кивнул, показывая, что понял его намек, затем повернулся и пошел прочь.

На борту нам не разрешалось пользоваться мобильными телефонами. Это запрещали принятые на шхуне правила. Мой мобильник лежал выключенным в саквояже. Ну и разумеется, я бы не смог его заряжать. С другой стороны, в аккумуляторе еще оставалось достаточно энергии, чтобы послать эсэмэску Сузанне и уведомить ее о том приблизительном моменте, когда я окажусь дома. Интересно, а она успела вернуться из Дублина?

«Да», — ответила Сузанна. Она собирается встретить меня в «Ветряной мельнице» в районе восьми вечера.

Немножко странно. Я ничего не имею против пабов, как это вообще свойственно большинству мужчин, однако после целой недели, проведенной возле мачты, я рассчитывал скоротать вечерок перед телевизором, прижавшись к Сузанне после обжигающего душа, а потом где-нибудь с часок посидеть в Интернете, нагоняя мировые новости.

Лишь после вылета из Антверпена до меня начал всерьез доходить смысл произошедшего с капитаном Штраубом и его привидением. Голландец считал, что призрак пытался о чем-то его предостеречь, и это было адресовано мне. Такое предупреждение из-за гробовой доски должно касаться Гарри Сполдинга. Связь между ним и английским солдатиком прослеживалась отчетливо: речь шла о войне, в которой они оба участвовали, а британский паренек оказался к тому же смертельно отравлен газами. Он и скончался-то на борту «Андромеды». Я находился на ней едва ли несколько суток, когда — после десятилетий потустороннего молчания — призрак солдата предпринял попытку заговорить.

Хуже всего то, что все это дело насчет Сполдинга выветрилось у меня из головы после нашего с Сузанной визита в Леп. Благолепие того денька английской весны в духе Энид Блайтон вступило в сговор с куртуазной галантностью Питерсена и убедительным шиком преображенного «Темного эха», чтобы практически похоронить все воспоминания о Сполдинге в моей памяти. Однако гость Штрауба опять вывел американца на первый план. Перед глазами вновь возникла его беспощадная ухмылка и гибкая, уверенная фигура под камуфляжем гражданской одежды. В рейсе я поспал, и мне снилось, что мы с отцом находимся на борту его вожделенной яхты, недвижно стоящей в газовом облаке над морем крови.

Когда я вошел в паб, Сузанна уже сидела за тем столиком, где у нас давеча состоялся вечер откровений. Она была бледна даже по собственным мерилам. Под глазами стояли тени, густые как синяки. Адресованная мне улыбка вышла болезненной на фоне резко очерченных скул. Руки она старалась не показывать, а держала сцепленными на коленях. Я присмотрелся и увидел, что один из ногтей она обгрызла чуть ли не до мяса. Сузанна поднялась, мы поцеловались — и мои руки тут же поняли, до чего она исхудала. Ее глаза пугали отсутствующей пустотой, которую можно видеть в лицах манекенщиц. А прошло-то всего с неделю. За каких-то семь дней она потеряла килограмма три, если не больше. Я опустил саквояж на пол, сходил к бару за выпивкой, а пока ждал, разглядывал ее в зеркале над стойкой. В голове мелькнуло, уж не собралась ли Сузанна меня бросить. Она сидела как на иголках. С жутковатой уверенностью я понял, что сейчас мне примутся резать правду-матку.

— Как поживает Восточная Фризия?

— Да я на берег-то и не спускался, так что загадка песков осталась неразгаданной. — Я отхлебнул пива, не зная, что говорить. Сузанну что-то глодало, но она продолжала молчать, и тишину эту приходилось заполнять мне. — А ты знаешь, что Эрскин Чилдерс и Майкл Коллинз были друзьями?

Она насупилась. Ее взгляд не отрывался от столешницы.

— Скорее коллегами.

— Правда?

— Коллинз мало кого одаривал своей дружбой.

— В смысле?

— Ты бы понял, если бы родился ирландцем, католиком и в графстве Корк.

— Но все равно между ними было что-то общее. Оба погибли в гражданской войне.

Сузанна промолчала. Ее голова наклонилась еще ниже.

— Я не ошибся?

Она подняла лицо.

— Мартин, я не летала в Дублин. Прости, но мне пришлось тебе солгать.

Я вновь отхлебнул пива, чисто рефлекторно. Улыбнулся. Понятия не имею почему. Мне словно врезали под дых.

— Да что ты?

— Я была во Франции.

— Ах так? Стало быть, французика себе подыскала? Гребаного лягушатника? Свалила хрен пойми куда и нашла там кадра посмазливее? Чтоб я провалился…

— Я ездила туда из-за «Иерихонской команды». — Она уже плакала, смаргивая слезы. — Потому что мне страшно за тебя.

Я испытал облегчение, когда выяснилось, что личный призрак капитана Штрауба не был Гарри Сполдингом, но это чувство ни в какое сравнение не шло с теперешним. Сузанна солгала не для того, чтобы скрыть от меня горькую правду. Она так поступила из-за беспокойства за мое благополучие. Предприняла расследование, пусть и за моей спиной. И очевидно, обнаружила нечто пугающее. Впрочем, я знал, что никакие злосчастья не сравнятся с потерей Сузанны. Хуже этого ничего нет. Доказательство уже было предъявлено мне посредством того сокрушительного онемения души и тела, когда ее уход из моей жизни показался неминуемым.

— Тогда тебе лучше рассказать, чего ты отыскала, — заметил я. — Ведь отыскала же, верно?

В баре играла музыка. Билли Пол опять жаловался на свою любовь к миссис Джоунз. Обстановка и песня были очень знакомы. Мы сидели за любимым столиком нашей местной забегаловки, но при этом я не испытывал никаких знакомых чувств. По выражению лица Сузанны было видно, до чего ей хочется покурить. Она тем не менее не предложила пойти домой. Вместо этого кашлянула и начала объяснять, чем именно занималась, пока я изображал из себя морского волка.

Сузанну заинтриговали обстоятельства, в которых проводился аукцион у «Буллена и Клоура». Я сам рассказал ей о том, как мой отец чересчур уж много переплатил за яхту. После копания в тайне исчезновения братьев Уолтроу и в истории злосчастного Габби Тенча она заразилась любопытством. Ей было совершенно непонятно, как некий аноним мог с таким жаром бороться за право обладания кучей разбитого хлама.