Она рассмеялась. Сузанна не возражала против моего путешествия, тем более что оно, по идее, должно было совпасть с ее последней, вдохновленной Майклом Коллинзом командировкой в Ирландию. Неделей раньше Сузанну одолело любопытство, и она попросилась съездить на лепскую верфь, чтобы лично познакомиться с «Темным эхом». Мы отправились на машине, нарочно решив устроить сюрприз Джеку Питерсену. Я не хотел давать ему время на подготовку какой-нибудь церемонии встречи Сузанны, где бы он смог пустить нам пыль в глаза.
Питерсен, похоже, и в самом деле был рад нас видеть, а в отношении Сузанны проявил массу куртуазного обаяния выходца из Новой Англии, чуть ли не флиртуя, — и ей, кажется, это нравилось. В тот день покровы с «Темного эха» были сняты, и солнечные зайчики плясали на начищенной латуни иллюминаторов и прочих дельных вещей, которые слепили глаза яркими отблесками. Яхта пахла свежераспиленным деревом, краской и лаком. А в просторной капитанской каюте стоял богатый аромат полироли и роскошной дубленой кожи, которую мой отец заказал для обивки мебели.
Сейчас яхта радикально отличалась от того судна, на чьем борту я некогда пережил мгновения ужаса. Все было чистым, целым и новехоньким. Экскурсия по шхуне солнечным днем, в сопровождении Сузанны и Питерсена, превратила мои прежние страхи в нечто нереальное и граничащее с галлюцинацией. Я вдруг понял, что имел в виду отец, когда назвал странный период пребывания яхты на верфи Хадли «вагнеровским». Впрочем теперь зловещее марево рассеялось. Ступеньки трапа заменили. Они были твердыми и упругими под моими ногами, причем во время спуска я не испытывал ни опасений, ни нехороших предчувствий. Единственный встревоженный взгляд, который я позволил себе бросить в каюте, был направлен на ту стену, где раньше висело зеркало. Но сейчас от него не осталось и следа. Я заметил, что Сузанна пару раз вопросительно посмотрела в мою сторону, однако ей не требовалось беспокоиться на мой счет. Физическая реальность, коей я был сейчас свидетелем, яркая пышность интерьера заставили мой предыдущий опыт пребывания на борту испариться из памяти, как это обычно и бывает с кошмарами.
После этого необъявленного визита на лепскую верфь мы с Сузанной почти не обсуждали предстоящий вояж отца. Она задала пару вопросов насчет Питерсена. На второй из них я ответил встречным вопросом, уж не глянулся ли он ей. Пришлось увертываться от книги, которую она в меня швырнула. Сузанна не стала повторять вопрос. Возникало впечатление, что экскурсия и на нее подействовала успокоительно. Мы не обсуждали эту тему. И все же впечатления на борту восстановленного «Темного эха» напрочь отличались от моего видения Гарри Сполдинга, состоявшегося под брезентом. То же самое относится и к мрачным тайнам братьев Уолтроу вкупе с игроком по имени Габби Тенч. На фоне визита в Леп эти события смотрелись куда более симптоматическим олицетворением той болезненной и истерической эпохи, нежели собственно яхта.
Сузанна перекинула пальто через руку и нагнулась за сумочкой, чтобы повесить ее на плечо. Прядь волос упала ей на лицо, и она фыркнула, сдувая ее в сторону. Сузанна стояла в коридоре — стройная, решительная и восхитительная.
— Это очень эмоциональная вещь, да? Прощание с Майклом Коллинзом?
Она улыбнулась, не отводя глаз с паркета. Улыбка показалась мне немножко тоскливой.
— В мой жизни нет места привидениям.
Я шагнул ближе, обнял ее и поцеловал на прощание.
— Это относится к нам обоим.
Она погладила мою щеку.
— Я люблю тебя, Мартин.
— И слава богу.
Погода на пути в Восточную Фризию выпала безобразная. От «Андромеды» несло рыбьим жиром, гнилой пенькой и мокрой древесиной. Ее паруса пошли пятнами плесени, а в трюмах плескалась до того густая и застарелая жижа, что никакой насос не мог с ней справиться, и оттого шхуна плохо слушалась руля даже под полными парусами. Судно неуклюже переваливалось и пугающе потрескивало под действием противоборствующих давлений ветра и воды.
Наша команда состояла из восьми человек, другими словами, «Андромеда» имела переизбыток рук на борту. Поначалу я тратил массу времени, педантично следуя правилам и наставлениям, неся дозорную вахту у кормового релинга — по собственному почину, потому как не смог найти себе лучшего или более поучительного занятия. Впрочем, наблюдение за Северным морем само по себе есть вещь весьма информативная. Здесь воды никогда не пребывали в состоянии покоя, они постоянно вихрились и колыхались. Я всегда считал море инертной стихией, кроме как в шторм. Но это объяснялось тем что я был полнейшим невеждой. На самом деле речь шла о живом существе, которое само с собой бурно спорит, не зная, что делать с собственной неизмеримой глубиной и чудовищной энергией. По ночам море казалось спокойнее, но это возмещалось судоходным движением на поверхности, и здесь таилась угроза для любого моряка, утратившего бдительность.
Через два часа после рассвета вторых суток похода к омерзительному коктейлю запахов добавилась рвотная вонь, когда мы наскочили на шквал, с которым пожаловало четырехфутовое волнение. Пришлось взять паруса на рифы. Шхуна, как корыто, зачерпывала воду, продавливаясь сквозь волны, и я подошвами чувствовал тряску древних тимберсов и шпангоутов. Впрочем, я знал, что «Андромеда» способна вынести гораздо большее, прежде чем разломится напополам и пойдет ко дну. Все-таки ее строили с расчетом именно на такую погоду, если не хуже. А с другой стороны, шхуна была не первой молодости. И хотя аутентичность сего заслуженного судна была вещью ценной, за ним, судя по всему, не очень-то прилежно приглядывали.
Море окрасилось в угрюмый бутылочно-зеленый цвет под оловянистым небом. Ветер, дувший со стороны арктической Норвегии, жалил незащищенные участки моей кожи, которая тут же онемела. Палубу заливали дождь и водяные брызги. Я был в клеенчатой робе поверх штанов и свитера из промасленной шерсти. Поля зюйдвестки хлопали, силясь сорвать ее с головы. И я обнаружил, что улыбаюсь. Мне нравилось находиться в гуще столь стихийного явления. Кроме меня, в море были и другие люди, ловившие рыбу, доставлявшие грузы или занятые военными учениями. Я же был свободен от подобных обязанностей и мог просто наслаждаться моментом.
По плечу кто-то постучал, выбив меня из задумчивости, и я обернулся. Это был капитан Штрауб, шкипер нашей «Андромеды». Я осмотрелся кругом. На палубе стояли только мы вдвоем.
— Я смотрю, вы привыкли к качке! — крикнул он, ухмыляясь в седую мокрую бороду. Штрауб был голландцем и изъяснялся с густым акцентом.
— Наверное, родился таким, — ответил я.
— Значит, повезло, — сказал он. — Не желаете ли попробовать себя за штурвалом, мистер Станнард?
— С радостью, кэп.
— Только старайтесь не сбиться с курса.
Наверное, ему хотелось покурить или забежать в уборную и так далее. Мы слишком далеко отошли от берега, чтобы я умудрился посадить «Андромеду» на мель, а для организации столкновения на море требуется как минимум два участника, и парень на мостике второго судна наверняка будет поопытнее меня. Все же я испытал нечастый для взрослого человека подъем от мысли, что мне доверили такую важную вещь, как штурвал. Это означало, что теперь шхуна в моих руках. Я отвечал за судьбу семи душ на борту. Неожиданное удовольствие тут же дало понять, сколь немногого я достиг в своей жизни. Впрочем, осознание некоторой ущербности не испортило приятного впечатления. И тут удивляться нечему, это вовсе не откровение. Мы живем в век уменьшающихся личных достижений. На секунду я подумал, что управление семидесятитонной шхуной в штормовую погоду даст мне много хорошего. Это физический труд. Несмотря на промежуточные механизмы, я своими руками ощущал мощь волн и вес судна. Рядом со штурвалом, на специальном столбике, находился нактоуз с компасом. Смахнув воду с выпуклого стекла, я снял показания. Я знал, где мы находимся и куда идем.
На следующий день суша возвестила о своем приближении рваной серой грядой на сером горизонте. К моменту, когда мы бросили якорь у Бальтрума, столь же серыми были и физиономии наших горе-орнитологов, истощавших от рвоты и жаждавших поскорее сесть в спущенный на бурные воды баркас, чтобы ощутить наконец под ногами нечто незыблемое. Я проводил их взглядом, добровольно вызвавшись остаться на борту. Теперь кубрик будет в моем единоличном распоряжении. Дикий песчаный пляж, камыши и редкостные птички, к которым так стремились мои товарищи, не казались очень уж увлекательными.