Вздыхая, он поднялся и медленно обошел безмолвную квартиру, повсюду ища и находя желанные отголоски ее присутствия: заграничные модные журналы, разбросанные по диванам и оттоманкам; одинокую домашнюю туфельку, высунувшую из-под стула свой розовый шелковый нос; оставленную на бортике ванны маску для глаз, сохранившую легкий намек на ее черты… Однако недавние следы Нининого присутствия не принесли ему ожидаемого успокоения, и он вскоре поймал себя на том, что движется все быстрее и дышит все чаще в погоне за ее тенью, ибо за всеми ее брошенными, забытыми вещами он внезапно обнаружил признаки несвойственной ей рассеянности, а возможно, и скрытого неудовлетворения. На книжной полке валялись рубиновые серьги, на подоконнике сохла персиковая косточка — необъяснимые, настораживающие проявления неряшливости; и, по мере того как его внимание обострялось, в памяти растревоженным пчелиным роем принялись жужжать детали прошедших дней — детали, казалось бы, мелкие, но на удивление настырные. Ему вспомнилось, как она рассеянно смотрела в окно и на лице ее было отсутствующее выражение, а по подбородку стекал сок персика; когда они встретились глазами, ему почудилось, что он успел увидеть блестевшее русалочье тело, нырнувшее с испуганным взмахом хвоста в зеленые воды ее отчужденного взгляда. Вспомнил он и ее безучастность за общим столом, и постоянные мигрени, и то воскресенье, которое она провела в постели, зачем-то унизав руки браслетами, словно для выхода — то самое воскресенье, осознал он вдруг, когда возлюбленный Ксении прокрался к ним в спальню и, никем не замеченный, похитил все его галстуки… Вдоль его позвоночника вкрадчиво пополз холодок. Быть может, она дремала и не проснулась на грохот открываемых и закрываемых дверец шкафа и шум срываемой с вешалок одежды — она, которая всегда спала необычайно чутко?
Застыв на месте, он стоял без движения, охваченный внезапным страхом, что потеряет и ее. Страх этот, конечно, не имел под собой никаких разумных оснований: разве двадцать восемь лет супружеской жизни не служили тому достаточной гарантией? Пусть ее и не было дома тем воскресным полднем — разве она не могла выйти купить чего-нибудь сладкого к чаю или заглянуть к соседке?
Но после стольких потерь, проносящихся ураганным разрушением сквозь его сердце, он чувствовал, что уже ничто не мог принимать как должное, словно опасался еще больше прогневать некое завистливое божество своей самодовольной уверенностью. И если вдуматься, ехидно подзуживал внутренний голос, возможна ли в таких делах полная уверенность? Готов ли он поручиться за прочность их отношений, знает ли внутренние побуждения некой Нины Сухановой? Ее всегда не так легко было понять, и он давно взял за правило оставлять ей маленькие островки неприкосновенности, не требуя объяснений частому молчанию, не выискивая скрытых причин ее взглядов, жестов и даже отлучек, привычно оправдывая все неясности тайнами ее неповторимой женской души. Но сейчас, впервые за все эти годы, его стали одолевать сомнения. Ему подумалось, что, по мере того как недоговоренности между ними множились, самая суть Нининой жизни незаметно начала от него ускользать, пока он не потерял всякое представление о том, как она мыслит и чем занимается. Речь, естественно, шла не о походах в музеи с мнимыми родственниками и не о посещении театров со светскими подругами — ни то ни другое не было для него секретом; однако в промежутках между подобными мероприятиями образовывались бесчисленные ежедневные зазоры и несостыковки, достаточно узкие, чтобы остаться незамеченными, и вместе с тем… вместе с тем…
И снова он замер: мысли его наскочили на риф другого неприятного впечатления, которое он было поспешил сбросить на чердак памяти в числе прочих ненужных, безвредных, обыденных полувоспоминаний. В тот вечер, когда Нина собиралась в Малый — и губы ее блестели непривычной розовой помадой, — она сказала, что водитель на вечер отпросился, однако, когда пару дней спустя Суханову довелось поинтересоваться его досугом, Вадим отреагировал с непонятной резкостью, словно был задет. Опять он принялся вышагивать по коридору, приказывая себе не впадать в панику. И ему почти удалось схоронить этот эпизод в общей могиле под безопасно-уклончивой надгробной надписью «Недоразумение», когда на авансцену выплыло, причем не впервые, еще одно непрошеное воспоминание, и он наконец понял главную причину своего беспокойства. Потрепанная театральная программка минувшего сезона в Малом, которую августовский ветер так ловко бросил к его ногам, предстала перед ним четким мысленным снимком, где верхней строкой отпечаталась несколько подмокшая майская дата — и тем самым запоздало напомнила ему об одном простом факте московской жизни. Все столичные театры на лето закрывались, а новый сезон начинался только в сентябре.
Ничего подобного, не все, а большинствотеатров, отчаянно возразил он самому себе — большинство, но не все, так что никак нельзя было исключить вероятности, что Малый открыл нынешний сезон раньше обычного. Дело было в среду; она ведь упомянула, какой будет спектакль: «Три сестры», кажется, или «Дядя Ваня»? Он не мог вспомнить. И тут же ему пришло на ум, что в воскресной газете публикуют репертуар театров на неделю, а стало быть, ответ находился совсем близко, всего восемью этажами ниже, в почтовом ящике квартиры номер пятнадцать…
Презирая себя за мнительность, он заставил себя не думать об этом и стал искать, чем бы заняться, чтобы притупить беспокойство. Опять начал бродить из комнаты в комнату, снимал с полок какие-то романы, прочитывал страницу-другую и бросал, открыл холодильник, погрыз, за неимением другого, замороженную тертую морковь, взялся листать домашнюю телефонную книжку в поисках неизвестно чьего имени. Дойдя до буквы «В», он с удивлением обнаружил среди бесчисленных Варламовых и Востриковых, с которыми общался по долгу службы (теперь уже бывшей), единственную запись, сделанную бисерным Нининым почерком: «Виктор», и рядом номер телефона. Ни фамилии, ни косвенных признаков, указывающих на время записи, не было… Он призадумался, потом встал и, двигаясь как во сне, взял ключи и направился к лифту.
То ли руки у него слишком тряслись, то ли почтовый ящик был с секретом — корреспонденцию всегда приносила Валя, сам он уже давно этим не занимался, — но ключ мгновенно застрял в замке, и, пока он крутил его так и этак, раздражаясь все больше, ключ начал гнуться под нажимом. Беззвучно чертыхаясь, он поднял глаза и увидел, что древний лифтер со злорадным любопытством следит за ним со своего поста.
— Трудности какие-то, Анатолий Павлович? — справился старик, сухо шелестя губами о беззубые десны.
— Ключ не проворачивается. — С напускным равнодушием Суханов пожал плечами. — Неважно, позже спущусь. Просто хотел газету полистать.
— Нынче газеты читать — без толку, — прошамкал лифтер, с подчеркнутой неохотой выбираясь из-за стола. — Вот раньше было время: что ни день — на производстве новый герой соцтруда, в колхозе перевыполнение плана. Душа пела от радости и гордости за нашу страну. — Похоронным шагом он волочил ноги через вестибюль. — А теперь одну чернуху печатают… — Он собрался было плюнуть, но передумал и просто махнул рукой. — Послушайте старика, Анатолий Павлович, не читайте вы эту макулатуру.
— Не буду, — пообещал Суханов. — Только вот ключ… заело, что ли.
— Позвольте-ка. — Лифтер склонился над замком; от его тужурки попахивало копченой рыбой. — Квартира пятнадцать, сейчас соображу… Ага, чуток вниз нажать, вот… а теперь вправо крутануть, вот так… и готово.
Эту операцию он проделал сноровисто, поворачивая ключ замысловатым, но явно привычным способом, отчего первоначальное удивление Суханова сменилось отвращением. Распахнув дверцу, лифтер сунул нос в ящик.
— А газетки-то нету, — поспешил сообщить он и, не дав Суханову опомниться, хищно выловил пожелтевшими пальцами три почтовых отправления. — Ну-ка, что у нас тут? Ага, это счет за межгород, это служебное, на ваше имя, а это… личное письмецо — вроде как Нине Петровне… Держите, Анатолий Павлович.
