Второй стол, стоявший на завидном месте, у плиты, оккупировала семья Морозовых: муж с женой, одинокая сестра мужа и двое сыновей, драчливые балбесы, один старше меня на три года, другой на пять лет. Сестра мужа, Пелагея Морозова, ленивая, полноватая молодка с сонными глазами, ярко-красными губами и завлекательной родинкой на верхней губе (пройдет несколько лет, и она — с жеманной улыбкой, покачивая тяжелыми грудями — станет являться мне в подростковых фантазиях), стряпала на всю семью, и это получалось у нее гораздо лучше, чем у моей матери: пока я давился комковатой кашей и липкими макаронами, у Пелагеи на плите аппетитно брызгала курица, а я, слушая довольное, сытое гоготание морозовских мальчишек, мучительно представлял себе вкус сочного мяса у них во рту.

Лишь одно примиряло меня с этими убогими застольями: неиссякаемая надежда, что уж сегодня-то, вопреки ожиданиям, отец успеет к ужину. Заслышав трель звонка в коридоре, грубияны Морозовы вмиг затихали — даже им он внушал уважение. С криком «Папа! Папа!» я срывался с места и бежал открывать. Через минуту мы с ним за руку входили на кухню, он, широко улыбаясь, садился к нам за стол, спрашивал, как у меня дела в школе, мягко подтрунивал над бедной, некрасивой учительницей музыки, которая в его присутствии неизменно заливалась краской, ободрял приветливым словом старичка со старушкой, а потом брал в ладони мамино лицо, как умел только он, ласково, будто бы невзначай, и его появление — энергичное, уверенное, желанное — венчало мой беспорядочный, шумливый, суматошный день.

Конечно, в течение всего тридцать шестого года — это был первый год, о котором у меня сохранились последовательные, непрерывные воспоминания — отец допоздна пропадал на своей таинственной работе и день за днем оставался для меня не более чем видением: высокий, плечистый силуэт, выраставший в дверях нашей комнаты в болезненно-желтом мареве коридорной лампочки, чтобы ступить через порог и тут же раствориться в густом полумраке, пока я лежал в полудреме, видел несвязные обрывки снов, сиявшие ослепительными красками, и слышал из-под своего толстого шерстяного одеяла шорох сбрасываемой одежды, жалобный стон матраса и приглушенные, неразборчивые перешептывания родителей, быстро таявшие в темноте.

И все равно за ужином я всякий раз преисполнялся надежды. В глубине души мне верилось, что если очень сильно захотеть, если напрячь всю силу воли, то можно добиться своего — наколдовать приход отца, дивный звук его появления ниоткуда; и я, закрывая глаза над непрожаренными котлетами с подгоревшим рисом, снова и снова заставлял себя воображать трель звонка — и вот в устройстве мира что-то поддавалось, кухню пронизывал долгожданный звонок, и я бросался к дверям, крича…

— Папа! Папа, открыть?

Он очнулся. В дверь позвонили еще раз.

— Открыть? — нетерпеливо спрашивала Ксения.

— Нет… я сам посмотрю, — ответил Анатолий Павлович слегка дрогнувшим голосом и медленно поднялся из-за стола.

На площадке перед их дверью стоял чужой человек. У него было приятное немолодое лицо с аккуратной бородкой; в голубых глазах за стеклами очков близоруко лучилась мягкая, безыскусная приветливость. Очки, в тонкой металлической оправе, с круглыми стеклами, напоминали пенсне из прошлого века; вкупе с мягкой коричневой шляпой и небольшим, до отказа набитым саквояжем, стоявшим у его ног, они делали его похожим на чеховского персонажа — какого-нибудь скромного аптекаря, который пожаловал в гости к родне.

Завидев Суханова, незнакомец сдернул с головы шляпу.

— Вечер добрый! — с чувством выговорил он и принялся мять шляпу в руках.

— Добрый вечер, — холодно ответил Суханов. — Чем я могу…

— Господи, не иначе как я тебя от ужина оторвал! — воскликнул гость, прижимая шляпу к сердцу. — Неудобно, право, — не люблю мешать. Сделай милость, не обращай на меня внимания — честное слово, я поужинал. Надо же, столько лет прошло… Нет-нет, не беспокойся, я сам… — И, водрузив шляпу на голову, он, кряхтя, поднял саквояж и стал протискиваться мимо Суханова, больно задев его по ноге.

«Кирпичи у него там, что ли?» — раздраженно подумал Суханов и преградил незнакомцу путь.

— Минуточку, — свысока бросил он. — Видимо, тут какая-то ошибка.

Незнакомец опустил саквояж и в отчаянии воздел глаза.

— Ох, неужели меня опять угораздило день перепутать? — простонал он. — Да, не иначе — вы же меня ждете в понедельник, а я свалился как снег на голову, не могу передать, как мне стыдно…

— Товарищ, день недели тут ни при чем, вы квартирой ошиблись, — перебил его Суханов. — Это пятнадцатая, а вам какая нужна?

Отчаяние на лице приезжего сменилось облегчением, а затем полной растерянностью.

— Пятнадцатая, да, все верно, только… не понимаю… Вы ведь меня ждали, верно? — бормотал он, в тревоге заглядывая Суханову в глаза. — Ты же получил мое письмо, определенно, так что ты знал… разве что… Нет, быть такого не может, я точно помню, как его запечатал и в карман положил… Господи, да неужто я…

Устав от потока бессмыслицы, Суханов твердо взял незваного гостя за локоть и готов был вытолкать его на площадку, когда тот тяжело вздохнул.

— Напрасно я понадеялся, что ты меня узнаешь, — расстроенно выговорил он.

На мгновение смутившись, Суханов изучил его встревоженное, незлобивое лицо, старомодные очки, светлую бородку — и с облегчением покачал головой.

— Разумеется, это было давно, да еще в такую тяжелую пору, — прошептал незнакомец, будто бы самому себе, и с сердечной улыбкой торопливо добавил: — Нет-нет, все понятно, я не обижаюсь. Я — Федор. Федор Далевич.

Какое-то туманное воспоминание всплыло на поверхность его сознания, но Суханов не успел его поймать, и оно быстро нырнуло обратно в мутные глубины прошлого.

— Прошу прощения, что-то я не вполне… — пробормотал он, пытаясь улыбнуться в ответ.

Незнакомец пристально на него посмотрел сквозь затянувшуюся паузу, и вдруг его бородка задрожала, а очки стали сползать с переносицы. Задыхаясь от смеха, он налетел на Суханова и решительно стиснул его в объятиях.

— Ах, Толя, Толя, какой шутник, а я-то, признаться, на секунду и правда поверил, что ты меня не знаешь! Шутник, брат! — приговаривал он Суханову в плечо.

Какого лешего, думал Суханов, стараясь высвободить свой подбородок, вдавленный в чужую спину, — и тут в прихожей появилась Нина, рассеянно держа в руке чашку чая.

— Это кто приходил… — начала она и остановилась.

Заслышав ее голос, приезжий отпустил Суханова и бросился к ней, в очередной раз срывая шляпу и горячо восклицая:

— А это не иначе как очаровательная Нина Петровна! До чего же приятно вас видеть. Надежда Сергеевна столько о вас рассказывала.

— Надежда Сергеевна, — тупо повторил Суханов.

С воодушевлением пожимая Нине руку, незнакомец выронил шляпу. Нина с озадаченной улыбкой попыталась ее подхватить и, как в водевиле, не удержала чашку. По паркету брызнули десятки бело-золотых фарфоровых осколков, выплескивая чай Суханову на брюки.

— Прошу… прошу меня извинить… — слабым голосом выговорил он. — Я вас на минутку покину. Нина, предложи, пожалуйста, нашему гостю чаю или еще чего-нибудь, мне тут нужно…

И, оставив Нину и рассыпающегося в извинениях гостя наводить порядок, Суханов заспешил по коридору, который вдруг показался до странности незнакомым, с вульгарными алыми розами, прыгающими ему в лицо с аляповатых обоев, и ворвался к себе в кабинет так, словно его преследовали. Захлопнув за собой дверь, он прижал трясущуюся руку ко лбу, несколько раз глубоко вдохнул, чтобы успокоиться, и набрал номер матери.

Она ответила после седьмого звонка — он считал.

— Мама, послушай, тут какое-то совершенно нелепое…

Связь была плохая, в трубке гудело и трещало, из параллельного измерения долетали непонятные обрывки чужих разговоров.

— Толя, это ты? Громче говори, Толя! — повторяла Надежда Сергеевна из необъятного далека. — У вас — что?.. Кто?.. Ах, Федор! Ой, как я рада, что он к вам выбрался. Вот увидишь, он вам понравится, такой душевный молодой человек. Заботливый — мне Мальвину подарил.