Фил Эшби был крупный, спокойный, вечно какой-то помятый парень с густыми непослушными волосами, преждевременно приобретшими цвет соли с перцем (проблескам седины в них, по его словам, он всецело обязан мне, хотя у меня имеются фотографии, разоблачающие эту клевету); в голосе легкая картавость уроженца западных графств; речь его казалась замедленной, тягучей, почти сонной, что позволяло мне звучать выигрышно на его фоне, хоть я никогда ему об этом не говорил. Популярная на станции шутка объясняла его заторможенность тем, что он слишком увлекается транквилизаторами, тогда как я постоянно торчу на спиде [11], отчего вечно тараторю; и что в один прекрасный день мы можем махнуться своими снадобьями, и тогда оба придем в норму. Фил вот уже год как являлся моим режиссером на радиостанции «В прямом эфире — столица!». Еще два месяца — и я установил бы свой личный рекорд в номинации «Долгожитель эфира». Как правило, меня с треском выгоняли где-то в течение года после какого-нибудь высказывания, которого, по чьему-либо авторитетному мнению, совсем не следовало высказывать.

— Лало.

— Что? — Теперь настал мой черед моргать.

— Лало, — повторил Фил.

Поверх мониторов и электронной аппаратуры я видел только его голову. А если он утыкался в газету, то я не видел даже и головы.

— Это один из телепузиков? Я спрашиваю лишь оттого, что знаю, какой ты по этой части эксперт.

— Нет, это Лало Шифрин. — Он замолчал и пожал плечами.

— Здесь в эфире должно раздаться громкое пожатие плечами, Фил.

У меня имелись звуковые эффекты для многих молчаливых междометий Фила, из которых и состоял присущий ему язык жестов, но я еще продолжал подыскивать звук, который передаст его пожимание плечами.

Он приподнял брови.

— Отлично! — Я взял старомодный механический секундомер с покрывавшего стол сукна и нажал кнопку. — О’кей, Эшби, начинаю отсчет мертвого эфира, и он продлится до тех пор, пока ты не сумеешь объяснить поподробней.

Я бросил взгляд на большие студийные часы, висящие над дверью. Еще девяносто секунд, и наш эфир кончится. Через тройное стекло я наблюдал, как в операторской, где когда-то в старые добрые времена скромно посиживали себе режиссеры, среди наших ассистентов развивается вялотекущий конфликт — перестрелка бумажными самолетиками. Билл, новостной диктор, вошел в операторскую, и было видно, как он кричит и машет на них сценарием.

— Лало Шифрин, — принялся терпеливо объяснять Фил посреди царящей по нашу сторону тройного стекла тишины, — Это он сочинил исходную тему к «Миссия невыполнима».

Я нажал кнопку секундомера, и он перестал тикать.

— Четыре секунды; попытка не удалась. Итак, Лало. «Исходную» — в смысле, к сериалу [12], да?

— Да.

— Молодец какой. И при чем туг это, дорогой слушатель? Фил нахмурился.

— При том, что есть всякие попсовые деятели, имена которых звучат как-то уж очень по-детски.

Я усмехнулся.

— Только деятели? Значит, битловское «ОЬ-La-Di, Ob-La-Da» [13]не в счет? Или «In-A-Gadda-Da-Vida»? [14]Или «Gabba Gabba Hey!»? [15]

— Не попадает в целевую аудиторию, Кен.

— А Лало, значит, попадает?

— Джей-Ло.

— Джей-Ло.

— Дженнифер Лопес.

— Я знаю, кто такая Джей-Ло.

— Пи Дидди [16], если на то пошло.

— Лулу? [17]«Кацжагугу»? [18]Бубба без Спаркс? [19]«Айо»? [20]Длия? [21]

— Упокой, Господи, душу бедной девочки.

Я покачал головой:

— Еще только вторник, а мы так выжаты, словно уже конец пятницы.

Фил почесал затылок. Я нажал клавишу на пульте спецэффектов — последовал гротескно преувеличенный, как в глупой комедии, звук чесания головы, в моих наушниках он прозвучал так, словно кто-то скреб когтями по дереву. Выбор невелик: либо это, либо снова мертвый эфир, но как бы не переборщить. Мы хорошо знали своих слушателей благодаря нескольким весьма дорогостоящим маркетинговым исследованиям; статистика показывала, что они относились к нам чрезвычайно лояльно и большую долю среди них составляли менеджеры высшего и среднего звена с высоким уровнем доходов, а стало быть, и расходов — первейшая цель рекламных агентств; они неплохо привыкли к шутовским и даже где-то назойливо-дурацким звуковым эффектам, которые я применял, помогая им понять, чем занимается Фил, когда молчит. Они тоже знали, что такое «мертвый эфир», этот потрясно технический термин, который мы, работники радио, применяем для обозначения повисшей тишины.

Я набрал воздуха в легкие:

— А можем ли мы поговорить о том, о чем еще не говорили?

— А мы должны? — У Фила был страдальческий вид.

— Фил, на прошлой неделе меня не пускали в эфир три дня, а вчера мы в течение всей передачи гоняли одну воинствующую попсу…

— Из маршальских усилителей, что ли? Хорошо, «маршалловских».

— …а еще нам объяснили, что семь дней назад мир навсегда изменился. Разве наша передача, гипотетически животрепещущая, не должна все это отражать?

— «Гипотетически», «животрепещущая» — вот уж не думал, что ты знаешь такие длинные и трудные слова!

Я наклонился к микрофону и перешел на полушепот. Фил прикрыл глаза.

— Мысль крайне актуальная, дорогие радиослушатели. Особенно для наших далеких американских братьев… — (Фил застонал.) — Когда вы найдете Бен Ладена, убейте его, если он, конечно, и есть тот мерзавец, который стоит за всем этим, а если наткнетесь на его холодеющий труп, то… — Я сделал паузу, наблюдая, как минутная стрелка часов на стене студии, подергиваясь, подползает к цифре двенадцать; Фил снял очки. — То заверните его в свиную шкуру и похороните под Форт-Ноксом. Даже подскажу, на какой глубине: пусть она составит тысячу триста пятьдесят футов. Это соответствует ста десяти этажам рухнувших небоскребов, — Еще одна пауза, — Пусть звук, который сейчас раздался, вас не тревожит, дорогие радиослушатели, это просто голова моего режиссера мягко ударилась о стол. Да, и еще вот что, последнее: судя по всему, случившееся на прошлой неделе вовсе не являлось атакой на демократию; в противном случае они направили бы самолет на дом Альберта Гора. На сегодня все. Встретимся завтра в эфире, если у меня его не отберут. Ждите выпуска новостей после нескольких отъявленных образчиков консюмеристской пропаганды.

— Утром я зашла на Бонд-стрит. И знаешь, Кеннет, что я увидела там в одном магазине? Ничего похожего на их обычный товар. Догадайся, что продавалось вместо него!

— Откуда мне знать, Сели? Просто возьми да расскажи.

— Там было пять тысяч красных футболок с башням и-близнецами. Пять тысяч. Красных. И больше — ничего. Продавцы увешали ими весь магазин. Он стал похож на картинную галерею. Как трогательно, подумала я, вот настоящее искусство. Всего им, конечно, ни за что не продать, но разве это главное? — Она повернулась в постели и посмотрела на меня. — Какое-то притихшее все стало вокруг, даже страшно, правда? — И она опять отвернулась.

Я отвел в сторону пряди ее длинньгх темно-русых волос и лизнул ложбинку между лопатками. Та была цвета молочного шоколада и солоноватая на вкус. Я вдохнул теплый запах ее кожи, ощущения расплывались, тонули в этом сладком, пьянящем микроклимате ее длинного, стройного тела.

— Это из-за самолетов, — прошептал я наконец, скользя рукой по ее боку, талии и дальше, к бедру.

Тело ее, очень светлое для негритянки, на фоне белоснежной гостиничной простыни казалось удивительно темным, похожим на драгоценное древнее дерево.