— О нет! Твои волосы…
— Всего лишь стали немного короче. Легче мыть. Другие.
— Почти черные с каштановым отливом. Ты рехнулась!
— Ты говоришь точь-в-точь, как мой папа.
— Но у тебя же были красивые волосы!
— Почему были? Ну, спасибо тебе.
— Подумай о концовке «Вспомнить все», — (Я усмехнулся.) — Ну то-то.
— Ты не нукай! Да еще с таким довольным видом, вроде доказал чего. Объяснись, мужик, чего ты имел в виду?
— Как ты воспринял все происходящее на экране, и вообще, об чем там в конце речь?
— В конце, старина, там полнейший абсурд. Некое пирамидальное сооружение, этакий здоровый холм, не тянущий, однако, в планетарном масштабе даже на прыщик, — и прикинь, за какие-то полминуты эта козявка умудрилась окружить Марс атмосферой, ничем не отличающейся от земной, все оказалось тютелька в тютельку: и температура, и давление, даже белые облака тут же поплыли по голубому небу — в общем, все произошло как раз в самый подходящий срок, чтобы глаза у Арни и у его девчонки-инженю вернулись в глазницы и перестали плакать кровью, а это с их зенками происходило к тому времени уже не меньше минуты, как и полагается в условиях почти полного вакуума. В общем, все кончилось без каких бы то ни было неприятных последствий. Ни для небесных тел, ни для тел человеческих. ..— Язадумался над только что сказанным и добавил: — Ни для тела самого Арни.
— Ну-у, — кивнул Эд.
— Опять! — вскипел я, — Перестанешь ты когда-нибудь нукать или нет, черт тебя побери?
— Хи-и-и, хи-и-и, хи-и-и.
— Да и «хи-хи-хи» твое не многим лучше, — Я ухватил Эда за плечи и прошипел сквозь зубы: — Какого хрена, что ты хочешь сказать?
— Я хочу, типа, сказать, — ответил Эд, ухмыляясь, — что конец фильма настолько абсурдный, что Арни, то есть его персонаж, наверняка все еще продолжает находиться в виртуальной реальности. То есть ничего такого на самом деле не происходило, так ить?
Я открыл рот. Убрал руки с плеч Эда. Ткнул его пальцем. И произнес:
— Хм.
— Вот потому-то чудак Верховен и есть гений, подрывающий все устои.
Я стоял, кивая, и пытался припомнить какие-то предыдущие сцены фильма.
— Конечно, — сказал Эд, — это лишь теория.
— Какой Хендри?
— Ну тот, что играет за «Астон-Виллу». Да ты не мог его не видеть.
— Почему-то не случилось… А что с ним такое?
— Он выглядит точь-в-точь как Робби Уильямс.
— Крейг, тебе надо почаще куда-нибудь выбираться.
— А я выбирался, сходил на матч. Там-то его и увидел.
— Тогда тебе нужно побольше сидеть дома.
— Фил, твой недавний перл в защиту онанизма совсем не смешной. Скажи уж «Держащие палец на кнопке — и что это вас так ругают?», и то уже немного получше, есть чуточка юмора, все равно, конечно, не для эфира, это я просто как пример.
— Ну я хотел придумать новый телефонный сервис.
— Вот оно что. Ну, некоторые сладкоголосые дамочки эту нишу давно и успешно заняли — дело, говорят, прибыльное.
— Нет, я о другом.
— И о чем бы это? Мастурбомарафон с привлечением спонсоров?
— Нет-нет… Ага, вот: можно назвать «Возьми себя в руки».
— Да уж. Ты явно возмечтал переплюнуть самого Криса Эванса, который у себя в «Пока все завтракают» умудрился уговорить какую-то девицу взять в рот у ее дружка и так, с полным ртом, декламировать стихи.
— Нет, ты только послушай…
— Такое не пройдет, Фил. И думать забудь.
— Ты так считаешь?
— Да.
— А тебе не кажется…
— Я полагаю, тебе следует подойти к нашему другу Крейгу и поговорить с ним.
— Тук-тук…
— Это кто?
— Конь в пальто!
— Какой еще конь?
— Серый в яблоках.
— В каких, блин, яблоках?
— Конских! Ах-ха-ха-ха!
— Да нет, я понимаю, что это значит на самом деле, — сообщил я Эйми, наклонясь к самому ее уху.
Мы стояли на мощеной дорожке в садике позади дома, где жил Крейг. Близилась полночь. Я только что попытался дозвониться до Джоу, находящейся в Барселоне вместе с «Аддиктой», но ничего не вышло.
— Но сперва понял совсем не так, — добавил я.
— Про без штанов? Шуба дорога, а под ней — ни фига?
— Именно! Я всегда думал: отлично, блин, звучит. И чертовски эротично!
Она засмеялась, откинув назад голову, словно выставляя напоказ лебединую шею (загорелую, хотя стояла зима) и безупречные зубы. Ее белокурые пряди слегка мерцали в темноте: на них падал свет, льющийся из окон.
— Да, ты бы, пожалуй, только так и понял.
— Остроумно, однако несправедливо. Послушай, я…
— Тебе такого ощущения ни в жизнь не представить. Ни в жизнь! У тебя есть эта твоя драгоценная теория, лично выстраданная линия партии, и ничего больше. Как всегда. Тебе просто не понять. Ведь ты там никогда не был. И ты не можешь проникнуться атмосферой. А мы окружены людьми, которые нас ненавидят.
— Прошу прощения, зачем ты мне об этом рассказываешь? Уж кому-кому, а мне-то хорошо знаком этот звон в ушах, когда чья-то ненависть опять ловит тебя в перекрестие прицела. Но… но погоди-ка минутку и объясни, кто это «мы». Какого черта, с каких это пор ты стала «дочерью сионистской революции»?
— С тех самых, как поняла, что либо мы их, либо они нас, Кен.
— Так ты что, действительно стала? Ни хрена себе! Господи, я же только…
— Они все нас ненавидят. Все, кто живет вокруг наших границ, только и мечтают нас поубивать. Отступать некуда, за спиной море, так скинуть нас в море соседи и хотят. Кен, посмотри на карту! У нас крохотная территория! И эти люди нас убивают, стреляют в нас и бросают бомбы в нашем же собственном государстве, в нашем тылу, на наших собственных улицах, в магазинах, в автобусах, в наших домах! Мы должны их остановить, у нас нет выбора. А ты имеешь наглость утверждать, что мы стали нацистами, и сам не замечаешь, как сильно стал похож на самого отъявленного антисемита!
— Джуди, послушай меня, черт возьми. Я понимаю, как сильно ты по поводу всего этого переживаешь…
— А ты не просто не переживаешь! Вот о чем я говорю тебе: ты не можешь!
— Нет, я пытаюсь понять! Послушай, пожалуйста… прошу тебя, не надо приписывать мне слова, которых я не говорил, и мысли, которые никогда меня не посещали…
— Посещали, Кен, ты просто не хочешь признать.
— Я не антисемит. Послушай, я люблю евреев, я восхищаюсь евреями. Я, черт побери, настроен решительно проеврейски. Я же и раньше тебе говорил! Ну, может, не обо всем! Причем, поверь, такие убеждения у меня с детства, с тех пор, как я узнал про холокост и понял, как много общего между евреями и шотландцами. Шотландцы умны, а нас обвиняют в том, что мы гнусные скряги. То же самое и с евреями. Дело не в нации, а в созданной ею культуре, а по влиянию на мировую культуру я всегда ставил выше шотландцев только евреев, если в пересчете на численность вас и нас.
— Ну ты и трепло.
— Нет, я не шучу. Я действительно люблю евреев с детства! Так сильно, что даже стеснялся раньше тебе говорить насколько!
— Нечего мне вешать лапшу на уши.
— А это правда. Ты всегда придерживалась таких жутко левых взглядов, что я не осмеливался.
— Кен…
— Я серьезно. Когда-то я действительно обожал Израиль…
(И я не кривил душой. Когда мне было тринадцать, я втюрился в девочку по имени Ханна Гольд. Ее родители жили в Гиффноке, одном из самых зеленых южньгх пригородов Глазго. Им не очень-то нравились и наша дружба, и моя бросающаяся в глаза влюбленность. Но я сумел их очаровать, а кроме того, засел за книги об Израиле и евреях. Уже через шесть месяцев ее отец, мистер Гольд, дивился моим познаниям. Гольды переехали в Лондон вскоре после того, как Ханна справила свой четырнадцатый день рождения, какое-то время мы переписывались, но затем они переехали снова, и мы потеряли друг друга из виду. Когда я узнал, что они уезжают в Лондон, меня охватило отчаяние, но затем я оправился от него и за три недели прошел путь от крайнего уныния до того чувства, которое, к моему стыду, граничило с полным безразличием.
