Такие старые, старые уловки, хотела подумать я, да не подумала. Сердце застучало в пять раз чаще положенного, сорвалось со своего места в середине грудины, чуть левее, поднялось по пищеводу и забилось в горле, умоляя о глотке воздуха, лишнем, немедленно. Я глубоко вздохнула. Без надобности поправила волосы.

Плечи его были широки, глаза неприятно светлы, волосы неприлично длинны, тревожными завитками падали на воротник футболки Пол Смит, ослепительно белой. Зубы его были крупны и как-то немного кривоваты, это добавляло его отлакированной красоте хулиганской дерзости, что-то такое от Гекльберри Финна. Слова его были насмешливы, тон бесцеремонен, губы сухие, не выношу влажных прикосновений, гадливо содрогаюсь, воображая их возможность. Содрогнулась и сейчас, хороший день середины августа вдруг показался плохим днем начала февраля. Застыла ледяной фигурой медведя, поедающего клубнику с дерева – символ Мадрида.

На десятилетие компании я имела глупость заказать несколько ледяных фигур, убедили опытные менеджеры фирмы – устроителя праздников, мне бы таких толковых рекламных агентов. Ассортимент фигур, пожелания по внешнему виду, размерам и прочие важные детали мы подробно оговаривали со скульптором-ледорезом. Дважды просмотрели цветной каталог с фотографиями его работ, я особо настаивала на изготовлении изящной голубки, держащей в клюве оливковую ветвь, это показалось созвучным моей фамилии. Привезенные в день торжества ледяные фигуры более всего напоминали снеговиков, вылепленных второклассниками-имбецилами на большой перемене. Дифференцировать, кто из них голубка с ветвью, кто медведь, а кто – конь с крыльями, он же Пегас, было невозможно.

– Это хоть приблизительно что? – после затянувшейся паузы спросил мой заместитель.

– А ты как думаешшшь?! – злобно прошипела я.

– Стопка книг? – осторожно предположил он, а я завыла, в бешенстве.

Выставлять на стол их было невозможно, скульптуры грустно истекали талой водой, отчего-то непрозрачной, во внутреннем дворике. Добрая Эва пожалела самую маленькую, самую уродливую фигурку, утащила в ресторанный гигантский холодильник.

– С Вами все в порядке, мадам? – довольно развязно осведомился неизвестный прыгун в высоту. Смотрел, бессовестно прищуривая непостижимые глаза, почти белые. Возраст его был ощутимо меньше моего собственного. Лет на пятнадцать.

Я быстро отошла, чтобы сейчас же не зарыться носом в его пижонскую футболку.

– А какое там, говоришь, у вас вино? – спросила я Аньку, стремительно перемешивающую что-то в деревянной большой миске.

– Отличное вино, – оживилась она, – испанское, нам Антоневичи из Толедо привезли… Они там познакомились с какой-то местной семьей, так вот эта семья все свои поколения делала вино. И дедушка их делал вино. И прадедушка делал вино. И…

– А кто вот этот, этот кто? – оборвала я экскурс по генеалогическому древу семьи виноделов, чуть двигая подбородком, указала направление.

Анька посмотрела.

– Это мальчик один, из Питера, – объяснила она, – приехал вот. Газетчик. Журналист. Что-то такое, по вашей части, короче. Квартиру ищет. Вроде бы снял через агентство, заплатил за месяцы вперед, а там неприятности, оказывается, хозяйка вовсе ее не сдавала. Мошенники, понимаешь?

– Понимаю.

У Аньки в кармане свободных брюк спокойного цвета сливок взволнованно запел Фредди Меркьюри про велосипед. Она извинилась и ответила:

– Я слушаю. Да, голубушка, конечно, уже ждем. Ты мне форму везешь? С дыркой. Как не везешь? Мы же договаривались. Для яблочного пирога. Ты меня убиваешь! Убила ты меня сейчас!..

Анька убежала в сторону калитки со свастикой, наверное, спрашивать у местных жителей круглую форму.

Он подошел и молча протянул мне стакан простой цилиндрической формы, с вином. Вино было очень хорошее, как будто во рту раздавили черную виноградину, сразу много. Гроздь.

– Красиво тут, – сказал он, – продуманно и без понтов. Но только вот я не совсем понял. Какое-то странное строение там, чуть сзади. Ни к чему оно совсем здесь.

– Это крольчатник, – сказала я, – папа Смирнова держал кроликов. Еще коз. Он любил животных. Но они как-то повздорили с сумасшедшим соседом. Тот поджег летнюю кухню. При пожаре пострадал курятник и загон для коз тоже. Крольчатник остался.

– К нам сегодня приходил, – медленно произнес Он, – пиро-некро-зоофил. Обожженный труп зверюшки он с собой приносил… Еще вина?

– Да.

Разумеется, я знала, зачем мы пошли рассматривать крольчатник, уцелевший при пожаре. Тоже мне, настойчивые исследователи пепелищ. Дверь, заросшая мхом, лишайником, чем там еще, хвощом и плауном, нисколько не скрипела и гостеприимно отворилась. Чтобы войти, нужно было наклонять голову. Ему пришлось вообще согнуться пополам – разворот плеч, движение красивых рук, дорогостоящий Пол Смит натянулся на газетчицком торсе, разумеется, я знала.

– Уже пришли, – сказал он, – у пэ.

– Уже пришли, – смогла повторить я.

Сквозь прорехи в дощатые стены линейно просвечивало солнце, жужжали невидимые насекомые, пахло горячим деревом и кипящей водой, как в бане. На деревянном полу стояли какие-то пеньки, картонные коробки, из них выглядывали потертые плюшевые мордочки мягких игрушек, собачек, мишек и тигрят.

Он рывком поставил меня на пенек, я ткнулась носом в его прохладную щеку, очень гладкую, это было невыносимо, я закрыла глаза.

Собачки и мишки сочувственно подмигивали мне – тщательно пошитые, почти неотличимые от настоящих, они прекрасно понимали, что моя дорога, первым шагом по которой стало восхождение на пенек, – моя дорога в никуда.

Если все равно, куда идти, обязательно попадешь куда-нибудь. В Питере со мной было именно так. Когда я был совсем мелким, я обожал бродить по городу. Садился на трамвай – теперь в Питере трамваи повывелись, а тогда их было множество, – так вот: садился на трамвай (непременно незнакомого маршрута) и ехал все равно куда. Вылезал, не доехав до кольца, и пересаживался на другой. Без копейки в кармане, зато вооруженный ученическим проездным билетом.

Метил территорию?

Надеялся заблудиться?

По целому ряду причин никто не держал меня дома. Я не стал бродяжкой просто потому, что мне надоел Питер. Я понял это уже классе в шестом, но тут – после стольких занятных предзнаменований – наступила половая зрелость, и мне пришлось переключиться на другие задачи.

Не вздыхай так, мой ангел-хранитель. Я знаю: ты постоянно пытался меня спасать. И в детстве, и тогда, ночью на Московском вокзале, в наши с тобой пятнадцать, но об этом я вспомню как-нибудь в другой раз.

А в этот раз я тоже шел, сам не зная куда, особенно после того, как в телефоне села батарейка, и я не мог позвонить Смирновым, даже если бы и хотел.

Я был зван на раут. Странное это было приглашение: то ли для массовки, то ли как пугало в огород – так приглашают Никиту Джигурду на «Камеди-Клаб». Мы пересекались со Смирновым не так чтобы и часто, по редакционным делам, причем он считал меня маргиналом, а я его – бездарью. И то и другое было справедливо.

Конечно, я не читал его «Марсианский Залет», эм зэ, и не собирался. Ровно так же он не брал в руки богоспасаемый журнал «СМОГ», где я фрилансил и подбирал крошки со стола рекламного отдела. Несмотря на это, наше молчаливое мнение друг о друге оставалось в силе. А вот его жене я, кажется, нравился. Так бывало часто. Это перестало меня удивлять еще лет в девятнадцать.

Так или иначе, я шагал от электрички хрен знает куда, потея в своей парадной футболке под палящим солнцем, сторонясь пылящих машин, и рассчитывал только на удачу. Удача – и, конечно, ты, мой ангел-хранитель, – пусть и не сразу, а после второго или третьего круга по одинаковым поселковым улочкам, – но привели меня прямо к чугунной калитке со свастиками (я тут же вспомнил, как Смирнов грузил кому-то в телефон про древний арийский символ солнца).

Прислушавшись, я понял, что вечеринка уже в разгаре. Еще прислушавшись, убедился, что звонка никто не слышит. Прошелся вдоль забора, разбежался и прыгнул «ножницами», на лету успев подумать, что мог бы и не выеживаться и просто перелезть через арийскую калитку.