Птицы благосклонно принимали ее ласки, и она бросала на Риккардо вызывающие взгляды.

– Должно быть, я неправ, – согласился он, глядя на нее. – Когда сидишь в тюрьме, многое зависит от того, кто у тебя тюремщиком.

Она подошла к нему ближе.

– Знаешь, Риккардо, с нашей крыши, с одного угла виден настоящий гарем. Моя комната в прежней женской половине дома, и оттуда есть выход на крышу.

– А кто живет в соседнем доме?

– Загадочный какой-то дом. Я расспрашивала арабов, – никто не знает. К дверям подъезжают иногда закрытые кареты со спущенными на окнах пунцовыми занавесками. Владелец, верно, богат – очень уж хороши лошади. На крышу часто поднимаются арабские дамы. Одна из них как-то заметила меня и, смеясь, крикнула: «Bonjour»; на ней не было покрывала. Немолодая уже, но красивая. Она держала в руке книгу – французский роман, я видела. Я бросила ей розу, она подхватила ее и понюхала. Я никому-никому не говорила об этом. От Сальваторе, в особенности, скрывала. А то он непременно пошел бы посмотреть, и был бы страшный скандал, и его убили бы, пожалуй.

– Как? Только за то, что посмотрел бы?!

– А ты думаешь? – Она важно покачала головкой. – О, видно, что ты не жил здесь с самого детства, как я. Тунис не так цивилизован, как Алжир.

Сальваторе был из всех членов семьи наименее симпатичный. Легкомысленный, рассеянный, с дряблым лицом, он выглядел старше своих девятнадцати лет. Делами отца он, видимо, не интересовался и особенно нежных чувств к нему не питал.

– Как ты находишь Тунис? – спросил он, когда впервые остался с глазу на глаз с Риккардо, и, не ожидая ответа, продолжал: – Обидно жить в арабском квартале. Все скаредность отцовская. Он настолько богат, что мог бы снять прекрасный дом в европейской части города.

– А я предпочитаю этот дом, – отозвался Рик. – Я нахожу его чудесным.

– Ну, это потому, что для тебя все ново здесь, и арабы кажутся тебе живописными. Но погоди, проживешь здесь с год, и самый вид их будет тебе противен. – Он зевнул. – Нет, мне бы жить в европейской части, поближе к казино.

– А здесь имеется и казино?

– Первоклассное. Мы могли бы побывать там сегодня же вечером, а потом поужинать с актрисочкой, что исполняет пятый и седьмой номер. Славная девчонка!

– Я предпочел бы посмотреть туземные танцы, – ответил Риккардо. – На пароходе один человек дал мне адрес.

– Я мог бы дать тебе кучу адресов. Но танец живота совсем не интересен. Неизвестно, почему туристы считают своим долгом любоваться им.

– Но мне было сказано, что эта танцовщица совсем особенная. Европейцам редко удается видеть ее.

– Слыхал я такие разговоры. Агент, должно быть. Дай взглянуть на адрес.

Риккардо вытащил карточку. Сальваторе рассмотрел ее.

– Улица Каира – место хорошее. Али Хабиб, Нагорная улица? Не знаю, не слыхал. Должно быть, эта в самом деле не из тех танцовщиц, которых можно видеть каждый день. Пойдем, если хочешь, сегодня вечером, любопытно…

Риккардо отнесся к предложению кузена без энтузиазма, но не хотел сразу портить отношений.

Он прошел к себе. Джоконда поставила на подоконник кувшин с цветами, и запах их встретил его, когда он переступил порог. Он подошел к окну. Луна освещала белый patio, и красноватые тени ложились у подножья черно-белых колонн. Дальше шли крыши, неровные, белые, безлюдные. Чары места начинали действовать на него. Он подумал о танцовщице, которую скоро увидит. Что она за женщина?

Сальваторе ждал его внизу. Скарфи-младший старался внешностью походить на француза, и нельзя сказать, чтобы ему это не удавалось. Он был точь-в-точь вульгарный завсегдатай бульваров.

Было тепло, но не душно; в эти последние дни апреля в воздухе еще сохранилась ароматная свежесть весны. Они свернули в улицу букинистов, в которой в жаркую пору дня царит глубокая тишина, пахнет плесенью и пылью от старинных книг и иллюстрированных Коранов. Сейчас она была пустынна и освещалась одинокой масляной лампой. Но свет лампы поглощался лунным светом, при котором почти лазоревыми казались выбеленные известью стены домов.

– Мы делаем большой обход, – пояснил Сальваторе, – но боковыми уличками идти в такой поздний час небезопасно. Сейчас мы свернем на улицу Казбы. Теперь она не хуже любой улицы европейской части, а в прежние времена пользовалась дурной славой. Лет восемнадцать тому назад там совершено было убийство, вызвавшее крупные трения между французской администрацией и итальянским консульством.

– Какое убийство?

– В гостинице, недавно только снесенной, был заколот и ограблен французский офицер. Хозяйка-сицилийка утверждала, будто это дело рук двух арабских женщин. Но женщин этих так и не удалось разыскать, и тайна не разъяснилась.

Они свернули на улицу Казбы. Там было шумно: женщины с непокрытыми головами толпились у лавки мясника, громко торгуясь с ним; несколько сицилийцев сердито спорили и переругивались. Молодая, широкобедрая девушка с густо нарумяненным лицом, поравнявшись с Риккардо, заглянула ему в лицо и поманила его.

С улицы Казбы, на которой жизнь, несмотря на поздний час, била ключом, они опять попали в тихую, белую в лунном свете улицу, в которой лишь редкие двери свидетельствовали о том, что за высокими стенами идет жизнь. Было такое чувство, будто каменной кладкой замуровано что-то живое, будто живые глаза заключены в каменные глазницы Сфинкса. За этой улицей начиналась другая – ее двойник, но поизвилистей.

– Вот дом, который нам нужен, – сказал Сальваторе, остановившись у одних дверей.

Он постучал; дверь чуть-чуть приоткрылась и показалось лицо негра – вернее, сверкнули его глаза и зубы, так как ничего больше в темноте нельзя было разглядеть. Сальваторе сказал несколько слов по-арабски. Негр, по-видимому, запротестовал. Тогда Риккардо протянул карточку Конрадена.

Негр исчез с карточкой и очень скоро вернулся с восковой свечой в руке. Благосклонно улыбаясь, он впустил их в небольшой внутренний дворик. Посередине была протоптана тропинка. Крышей служили простые шкуры, натянутые на бамбуковые трости. Лунный свет отдельными каплями там и сям просачивался на плиты пола, между которыми кое-где пробивалась трава. Все вместе имело унылый вид и меньше всего вызывало представление о пляске и развлечениях. Но слух Риккардо уловил звук странной музыки и дробь восточного барабана.

Негр распахнул перед ними вторую дверь, и они очутились во втором patio, значительно больше первого и окруженном колоннадой из черно-белого камня.

Двор до половины залит был лунным светом; вторая половина, над которой растянута была тяжелая парусина, освещалась ацетиленовой лампой и двумя факелами, воткнутыми в щели между камнями стен. В одном углу помещалась группа музыкантов, а позади них полукругом восседали на стульях пять или шесть женщин, разукрашенных и в широчайших шароварах. Эти женщины тянули нараспев все одно и то же, на одной и той же ноте, а музыканты подле них раскачивались в такт собственной музыке. Лицом к этой группе и спиной к освещенной луной части двора сидела на циновках публика, в бурнусах и тяжелых плащах. Лица у женщин были тупые и неподвижные, ни один мускул на них не шевелился. Лишь изредка та или другим улыбалась и едва заметно кивала головой кому-нибудь из публики. Риккардо смотрел, разочарованный, на их раздавшиеся фигуры, на толстые, в белых чулках, лодыжки, горой вздымавшиеся груди и тяжелые бедра. Даже одеты они были безвкусно – слишком ярки были краски, слишком откровенно выставлялись прелести.

– Ничего хорошего пока не вижу, – сказал Сальваторе, зажигая папироску.

Почти все арабы курили. Видя, что Риккардо отказался от предложенной ему кузеном папиросы, один из них вынул изо рта свою трубку, заново набив, зажег ее и учтиво протянул Риккардо. Тот хотел было отказаться, но, взглянув на Сальваторе, понял, что этого делать не следует. Он взял трубку и затянулся. Трубка была с длинным деревянным чубуком, а сама глиняная, не больше желудя. Запах и вкус были приятные. Араб, улыбаясь, смотрел на него, и когда трубка опустела, снова набил ее и подал Риккардо, а для себя вытащил из складок своего бурнуса другую. Свой кожаный кисет он положил между собой и юношей, движением руки предлагая Риккардо черпать из него, сколько понадобится. Риккардо смотрел, как тает облачко дыма, ему казалось, что рассеивается оно не совсем, а тонкой пеленой носится между ним и музыкантами. Чувство истомы и общей слабости овладевало им. Возможно, что к листьям табака подмешано было немного опиума. Пелена дыма мало-помалу сгущалась, и получалось как бы тонкое, очень прозрачное покрывало, сквозь которое он прекрасно, с поразительной отчетливостью различал все детали.