Эллен поднесла кусочек бристольского стекла [7]к свече, и тут же на столе и на газете, которую читала Сара, заплясала голубая звездочка. Это был номер «Меркьюри» за прошлую субботу — мистер Парсиммонс отдавал ей свои старые экземпляры. Сара искала колонку миссис Коренной, где та выступала под именем Мистер Эванс. Наборщики говорили, что миссис Коречная выбрала это имя, потому что писательница Мари Энн Эванс взяла себе псевдоним Джордж Элиот. Сара не могла этого понять; когда она напишет роман, то обязательно поставит под ним свое собственное имя, а не имя какого-то мужчины.

Ее тонкий грязный палец остановился у колонки: «Мистер Эванс. Выдающиеся женщины. Очерк, посвященный Жорж Санд». Жорж, о которой писал мистер Эванс (миссис Коречная), была необычной француженкой, носившей бриджи для верховой езды, курившей сигары и писавшей стихи и любовные письма мужчине, который был на тридцать лет ее моложе. Откуда миссис Коречная знает о таких вещах?

Саре стало интересно, знает ли миссис Коречная что-нибудь про Ирландию: о том, что трава там зеленее зеленого, и о том, какие там поля, и каменные стены, и старые, старые деревья. Возможно, решила Сара, она когда-нибудь туда вернется. Но сейчас она ирландка, живущая в Лондоне, и ей это уже начало нравиться.

Я сижу в своей гостиной с чашечкой кофе в руках и, к стыду своему, должна признаться, что я все еще в халате. В последнее время я стала именно так начинать свой трудовой день, и все меньше и меньше мне хочется тратить силы на то, чтобы одеваться, если, конечно, я не иду на рынок или в редакцию газеты.

Город по-прежнему окутан густым туманом, и фигуры уличных торговцев на Ватерлоо кажутся призрачными тенями. В последние несколько недель я часто сижу у окна, разглядывая утреннюю улицу, и она представляется мне театром: я уже знаю, что мальчишка, продающий заливное из угрей, с интересом поглядывает на одну девчонку-молочницу. Она проходит всегда в одно и то же время, возвращаясь домой, на ферму, после того как разнесет молоко. Пустые деревянные ведра висят на коромысле на плечах, а широкие бедра покачиваются в такт шагам. Мне кажется, что мальчишка-продавец уже взял себе в привычку каждое утро стоять около лотка под моим окном именно в это время.

Теперь, когда построили вокзал Ватерлоо, мое место жительства стало уже не таким респектабельным, Барбара, но именно за это оно мне еще больше нравится. Ты слышала, что Ватерлоо-стрит стали называть „Новый Хеймаркет“? И в самом деле, неподалеку от меня находится несколько лучших публичных домов Лондона; они открывают свои гостиные, чтобы куртизанки из Сент-Джонс-Вуд могли без лишних свидетелей пить шампанское и есть устриц со своими покровителями. Если бы я писала об Имперском парламенте, я бы рассказала, что после полуночи на Ватерлоо-стрит происходят гораздо более интригующие парламентские дела, чем днем на Уайтхолле.

Если верить цифрам, приведенным недавно в „Ланцете“ [8], в Лондоне сейчас около восьмидесяти тысяч проституток, а это означает, что одна из шестнадцати женщин зарабатывает себе на жизнь на улицах города. Одна из шестнадцати! И эти данные не включают детей. У меня постоянно возникают мысли о том, что нравоучительные статьи в газетах и проповеди в церквях рождены скорее ужасом перед эмансипацией, а не заботой о наших бессмертных душах. Не пойми меня неправильно, я прекрасно знаю, что женщины становятся проститутками по необходимости, это занятие опасно для здоровья и многим доставляет страдания. Но здесь есть и нечто положительное — работа позволяет женщинам улучшить свою жизнь, получить образование, а затем выбрать более приличное занятие. Тебя приводит в ужас мой либерализм?

Моя дорогая матушка, которая навестила меня на прошлой неделе, пришла в ужас, когда увидела мужчин без пиджаков, курящих прямо на улице. Я не могла предотвратить ее визит, хотя и очень старалась. Не волнуйся, я была одета, хотя одобрения с ее стороны не дождалась. Она живет в христианском страхе, что я проявляю неуважение к мертвым, потому что не хожу в трауре. Впрочем, ты же знаешь, она постоянно приходит в ужас от моего возмутительного поведения. Я сознательно не ношу черный цвет, потому что Франц любил яркие цвета. И еще свет. Про туман он говорил: „Освещение не годится для того, чтобы рисовать“, но оставался в своей студии, рисовал солнце на своих полотнах при помощи красок и порошков. Вижу его как наяву: костюм в разноцветных пятнах, светлые волосы падают на глаза…

Я готовлю себя к посещению студии Франца в Кенсингтоне; я уже достаточно долго это откладывала, а платить ренту за нее довольно глупо. Я должна ее освободить и прихожу в отчаяние от необходимости это сделать.

Я благодарю тебя за слова соболезнования, дорогая моя; твои письма для меня точно сияющие фонари, помогающие найти дорогу во мраке моего горя. А еще я признательна тебе за то, что ты не стала предлагать мне решения этой проблемы. Моя мать заявила, что опий облегчит боль моего сердца, поскольку сама она регулярно его употребляет, чтобы справиться с меланхолией и беспокойством. Я не стану его принимать, потому что видела, как он притупляет ум и ослабляет конечности. Кроме того, она не понимает, почему я избегаю общества моего отца, в то время как именно он дает ей этот яд, считая, как большинство уважаемых врачей, что женщина больна, если она непокорна, и в случае необходимости ее нужно накачивать успокоительными средствами. У меня в медальоне лежит локон волос Франца — и это облегчает мою боль.

Не думай, что я чувствую себя совсем одиноко в пустом доме, где компанию мне составляет только миссис Веспер. Моя экономка молчалива, как ты помнишь, но меня устраивают ее манеры, хотя мои посетители порой находят ее довольно странной. По правде говоря, у меня побывало не так много гостей, кроме моей матери, сейчас меня не особенно интересуют салоны, которые мы с Францем прежде так любили. Мне кажется, что их веселье и живость относятся к другой жизни, хотя и не такой далекой. Мне говорят, что печаль постепенно, со временем, отступит.

Впрочем, я обмакиваю перо в чернила вовсе не за тем, чтобы рассказать о моей грусти, поэтому поведаю тебе о своей недавней встрече с мисс Герберт, золовкой леди Синтии Герберт, которая должна скоро вернуться из Индии. Ты наверняка слышала о ней, ведь она интересовалась художницами из Челси и Хэмпстеда. Одно время она собирала творческих дам, точно бабочек, прикрепляя их за яркие крылышки к стенам своей гостиной. Она невероятно богата и была патронессой Лиззи Сиддал [9]и фотографа Джулии Маргарет Камерон [10]. Но вернемся к моей встрече. Возможно, ты знаешь или нет, что у Синтии Герберт имеется знаменитая коллекция драгоценностей. У нее великолепный вкус, а к нему еще и толстый кошелек, и ее прекрасно знают в „Компании золотых и серебряных дел мастеров“ на Риджент-стрит. Мне сообщили, что она ужасно беспокоится за свою коллекцию, потому что горе затуманило ей рассудок и она очень изменилась после смерти мужа, лорда Герберта. Они провели в Индии два года, а потом он неожиданно умер. Между нами, когда я говорила с сестрой лорда Герберта, у меня сложилось впечатление, что в его смерти было нечто странное, но она постаралась это скрыть — как мне показалось, слишком тщательно. Она не сообщила никаких подробностей, но я поняла, что она не в состоянии заставить себя вспоминать об этом ужасном событии.

Похоже, после смерти лорда Герберта Синтия Герберт написала сестре своего мужа из Индии и спросила, знает ли она даму, которая могла бы сделать для нее особую канцелярскую работу, касающуюся ее драгоценностей. Как нам с тобой известно, дамы вроде Синтии Герберт склонны накапливать собственность именно в таком виде, так как все остальное переходит во владение их мужей в день свадьбы, но не кажется ли тебе необычным, что она беспокоится о таких вещах практически сразу после его смерти?