— Велосипед?! — неожиданно вспомнила Катя.

Иван наклонил голову в знак согласия и потер пальцами закрытые глаза.

— Я хотел как лучше, — обратился он к Ивану Макаровичу и улыбнулся, махнув рукой. — Все нормально.

— Да, у вас всегда все нормально, — осуждающе произнес хозяин. — Показаться ребенку в таком виде…

— Ваня, а у Аси будет…

— Катерина!!! — испуганно крикнула Евдокия Тихоновна и выбежала в коридор. — Иди в комнату. Сейчас же!

Увидев Ивана, она ахнула, но быстро взяла себя в руки, и лицо снова приобрело серьезное выражение.

— На Деда Мороза ты не очень похож.

— Я… — Иван прятал глаза от печального осуждения женщины. — Я хотел как лучше. Катерина мечтала, и я подумал… Если вам не подходит, я… я заберу. Все нормально.

— Вот-вот, — продолжала наступать Евдокия Тихоновна. — У вас все нормально: захочу — дам, захочу — заберу… О других думать некогда — только о себе.

— Извините.

— Идем на кухню, — приказала Евдокия Тихоновна. — Послушать тебя хочу.

Иван побрел за хозяйкой, сел за стол на указанный стул и уставился в окно. Как долго он собирался прийти сюда. Нет, хотел подняться этажом выше, хоть разочек взглянуть на Настеньку. Смелости не хватило. Или нахальства. Он не смел взглянуть на нее после того, что она знала о нем и его прошлом. Он пытался утопить свою боль на дне бутылки — тщетно. Она постоянно стояла перед глазами, печальная, с неподвижным взглядом. А по ночам ему не давали уснуть воспоминания об их близости. Он метался по кровати в поисках любимой. Как ему не хватало ее тепла, ее смеха и тихих признаний; ее ласки и объятий, ее губ и просьб; ее больших глаз цвета апреля, серьезно смотрящих прямо в душу. У него не было ничего, он был нищим без Настеньки. Нищим и пустым.

— Где ты теперь? — спросила Евдокия Тихоновна, ставя противень с печеньем в духовку.

— Я продал квартиру.

— Знаю. Успела познакомиться с новыми жильцами. Район не понравился, что ли?

— Я не понравился району, — пошутил Иван и отвел глаза под пристальным взором пожилой женщины. — Ездил к старикам домой. Сейчас обитаю у приятеля.

Евдокия Тихоновна подумала, что «старики» скорее всего обжили ближайшую забегаловку, так же как и нынешний приятель, но мудро удержалась от высказывания этой догадки.

— А работа как же?

— Взял отпуск за свой счет.

— И пропиваешь квартиру, — все-таки не удержалась от укора она.

— У меня строгий банкир — жена начальника, — слабо улыбнулся Иван, а у Евдокии Тихоновны душа болела от его мучительно-тоскливых глаз.

У нее сердце замирало, когда он такими глазами провожал Катерину, уходящую с дедом в комнату, и сейчас переворачивалась душа от безысходности, сквозившей в каждой черте неопрятного, заросшего лица. Если б он был ее сыном, она натягала бы его за уши и заставила бы на коленях вымаливать прощение у бедной девушки. Но кто она такая? Простая соседка-пенсионерка, встретившая двух молодых людей, которые по-доброму отнеслись к ее внучке. Оба заботились о чужой девочке и не сумели решить собственную судьбу. Если бы Ася хотела вернуть Ивана, она бы помогла — пристыдила бы блудного сына, заставила бы вспомнить о мужской чести, но девушка словом не обмолвилась о нем, ни разу не упомянула, только защищала, когда Евдокия Тихоновна ругала его по-своему. Да и неизвестно, какой из него получится муж.

— Сколько же она успела у тебя отобрать?

— Не считал, не знаю. А что деньги! Мусор. Деньги — это… — Он осекся и посмотрел в окно. — Они мне жизнь поломали. — Тряхнул головой и улыбнулся. — Все нормально.

— Что ты собираешься делать дальше?

— Мне все равно.

— Так не бывает, — твердо заявила Евдокия Тихоновна и отвернулась к духовке проверить печенье.

Вынула противень и начала перекладывать сладости в тарелку.

— Ты ел сегодня что-нибудь?

— Наверное… не помню.

— А что ты помнишь?

Иван молчал. Его воспоминания не передашь словами.

— Евдокия Тихоновна…

— Подожди. Сейчас я закончу с печеньем, потом поговорим.

— Все нормально.

— Нормально, нормально, — бурчала женщина. — Нормально, когда человек нормальный, и семья у него нормальная, и работа. Нормально, когда он с уважением относится к людям и когда его уважают, если есть за что. А у тебя, Ваня, все ненормально. Все. Ведь и институт закончил — грамотный, и работа хорошая, и семья была. Ну, не получилось в первый раз, так что, конец света настал? Можно вести себя как вздумается? И портить жизнь другим?

Иван вмиг отбросил хмельное легкомыслие и насторожился:

— Откуда вы знаете про семью?

Проговорилась. Вот уж действительно: бабий язык длинен, да ум короток.

Евдокия Тихоновна поставила тарелку с печеньем на стол, спрятала противень, начала разогревать остывший ужин и села за стол. Пришлось признаться:

— Ася заходит к нам теперь каждый день. Она и рассказала все, как ты с ней поступил.

Ванин взгляд дико метнулся к двери, словно там уже стояла Настя и смотрела на него своим невидящим взглядом.

— Она может, — прошептал он.

— Не переживай! — возмутилась женщина. — Она не из тех, кто поносит людей, даже если они заслуживают. Наоборот, она защищает тебя. — Евдокия Тихоновна протяжно вздохнула. — Обидел ты ее, Ваня. Очень обидел. Девочка из-за тебя такое испытала! И за что? За свою доверчивость.

— Она… — Ваня сглотнул, заостренный кадык подпрыгнул вверх по горлу и опустился. — Она ненавидит меня. Она имеет право говорить обо мне все, что угодно. И все это — правда.

— Она молчит. — Евдокия Тихоновна с жалостью смотрела на Ивана. — Ася и мне не позволяет слова плохого сказать о тебе. И сама не говорит ничего.

Иван поднял глаза к окну, кадык снова заходил вверх-вниз. Евдокия Тихоновна видела, что он борется со слезами, пьяными или нет, но со слезами. У нее тоже болело сердце за них обоих. И на Асю, и на Ваню жалко было смотреть. Что же они сделали с собой, глупые? Почему молодым не доступны покаяние и прощение, терпимость и милосердие? Оттого и страдают поодиночке общей болью.

— Я… любил ее, — хрипло произнес Иван. Голос его дрожал и срывался, глаза то влажнели, то высыхали. — Я мечтал быть с ней, хотел, чтобы она стала моей женой… А она оставила деньги… Заплатила бумажками за мою любовь.

— Ты хочешь, чтобы я тебя пожалела, Иван? — с сомнением спросила Евдокия Тихоновна. — А как же Ася? Ты подумал о ней? Всю жизнь мужчины пользовались ее доверием. Каждому она верила, а ее нагло обманывали и обвиняли в доверчивости. Один раз девочка решила не доверять, и что же?..

— Я говорил ей о любви. Она не хотела слушать.

— Мужчины любят слушать о своей… силе, — осторожно подбирая слова, ответила Евдокия Тихоновна. — Женщины — о любви. Но стоят ли слова того, чтобы к ним относиться серьезно?

— Я никому не говорил их. Даже первой жене, только Насте, а она…

— Этого она не знала. И не узнает, пока ты ей не скажешь.

— Я не могу. Я… мне стыдно перед Настей… И перед вами. Я обманул ваши ожидания, но не могу же я каждому встречному рассказывать о своем прошлом!

— Каждому — нет, но извиниться перед Асей ты должен.

— Не могу, — выдохнул Иван и спрятал лицо в кольце рук, лежащих на столе.

— Как знаешь, — не стала настаивать Евдокия Тихоновна.

Она встала, сняла с огня казанок, положила в тарелку большую порцию плова и поставила перед Иваном. Достала из хлебницы буханку ржаного хлеба, отрезала пару кусочков, положила рядом с тарелкой, с другой стороны — вилку.

— Ешь. Небось целый день ходишь голодный.

Иван поднял голову, безлико посмотрел на еду.

— Спасибо, не хочется. — И отодвинул тарелку. — Евдокия Тихоновна, у меня просьба к вам. — Он вынул из нагрудного кармана рубашки небольшие сережки, сцепленные между собой, и положил на стол. Средней величины жемчужины мертвенно бледнели на голубой скатерти. — Это Настины серьги. Отдайте ей, пожалуйста.

— Вот они какие. — Евдокия Тихоновна грустно разглядывала золотое украшение, но не прикасалась. — Жемчуг — к слезам. Плохой подарок для девушки.