Распахнув дверь, он оказался лицом к лицу с женщиной в трауре. Через вуаль он увидел расширившиеся в испуге глаза.

— Симона?

Она задохнулась от изумления и повернулась, чтобы сбежать, но он поймал ее за руку и развернул лицом к себе. То, что он увидел, привело его в ужас. Подняв вуаль, он провел пальцами по побеленной мукой и испачканной чем-то черным щеке.

— Какого дьявола..? Что ты делаешь здесь в этом уродливом одеянии?

— Пожалуйста, — прошептала она, нервно оглядывая палубу, — не здесь!

Он втянул ее в каюту и ногой захлопнул дверь. Кровь стучала у него в висках. Не удивительно, что она показалась знакомой. Он знал это любимое тело, он узнал изящество, с которым она двигалась, независимую посадку ее головы. Ребенок, с которым он ее видел! Ребенок Чичеро?

Его мысли бешено мчались, сталкиваясь друг с другом. Сколько ребенку? Несколько недель? Месяц?

Он танцевал с ней на весеннем балу всего дней десять назад, тот мучительно молчаливый вальс. Но до того прошли месяцы, пока он следил, как срезали и перемалывали его тростник, сажали новый урожай. Месяцы, когда он пытался забыть ее. Могла ли она родить ребенка за это время?

Но это означало, что она была по меньшей мере четыре месяца беременна, когда он привез ее в свой дом с кладбища под проливным дождем… и прямо в свою постель, где они провели восторженные часы, которые он никогда не сможет забыть. Секунду он готов был убить ее.

Он держал ее за плечи и чувствовал, как она дрожит. Пытаясь привести в порядок свои хаотичные мысли, он сказал.

— Ребенок.

— Ч-что?

— Где ребенок, с которым ты гуляла по палубе сегодня утром?

— Я оставила ее с няней.

И в этот момент он понял, что ребенок не ее. По ее тону? Да, но не только. Он знал бы, если бы в ней росло чужое семя, когда их любовь была так чудесна в тот дождливый день. Он теперь был уверен в этом, как ни в чем другом.

— Это не твой ребенок.

Он был в замешательстве. Так что она делает здесь, черт побери, в трауре и с чужим ребенком?

— Нет.

В ее глазах светился неподдельный страх. Почему она боятся его?

Если цветной не был ее любовником, тогда что связывало их? Он начинал видеть то, что должен был увидеть раньше, если бы бешенство ревности не ослепило его. Он вспомнил ее удивительный взрыв против рабства и понял. Почему он не заподозрил раньше?

Потому что это было невероятно!

— Ты работала с ним! Помогала рабам бежать от хозяев? Это?

Она не шевелилась в его руках и не отвечала, и он понял, что прав. Каким же ревнивым идиотом он был! Но, Господи, какое безрассудство! В какой безумный план она вовлечена сейчас!

— И художник из Бостона, — сказал он погрубевшим от охватившего его волнения голосом. Он мучился ревностью к талантливому северянину, который был так внимателен к ней. — Так он тоже один из них?

Снова она не ответила, и он спросил:

— Почему ты не рассказала мне?

— Я не могла… — У нее задрожали губы, и она умолкла.

— Ты не могла довериться мне?

— Я хотела рассказать тебе… я бы рассказала тебе, если бы ты не обвинил меня в…

Арист с болью вспомнил ее слова: «Как ты мог подумать после того…» — и осознал впервые, как обидел ее в тот день, обвинив в любовной связи с Чичеро.

Он огорченно затряс головой:

— Я не знал раньше, что могу обезуметь от ревности. О, Симона!

Он потерял разум, потому что так полюбил ее. Полюбил, а он никогда раньше не любил ни одну женщину. Правда ошеломляла. Не важно, что она делает и что думает. Он знал, что она верит в то, что делает, и любил ее за это, хоть и не мог понять.

Симона положила ладонь на его грудь.

— Я хотела признаться, что помогла бежать твоей рабыне. Я случайно встретила Милу с Чичеро в «Колдовстве», и я… я не сообщила о них. Даже тогда, когда твой надсмотрщик искал ее.

— Значит, Пикенз был прав, — уныло сказал он. — Она пряталась на вашей плантации.

— Тогда я первый раз встретила Чичеро. Он… изменил меня. Он рассказал мне правду о тете Анжеле и брате… сводном брате моей матери. Он показал мне безобразную изнанку нашей жизни. Он говорил, что мы все паразиты, живущие за чужой счет. Он заставил меня увидеть рабство как варварский пережиток, которому не место в демократии. Я верю в это Арист. Это шокирует тебя?

— Нет, любимая. Ничто меня не шокирует.

Но он был потрясен. Он вспомнил Пикенза, плотоядно ухмыляющегося, говоря о девушке из Вирджинии и клейме у нее «между ногами», и снова почувствовал гнев отвращения, заставивший его уволить надсмотрщика. Вероятно, он мог понять чувства Симоны.

Но он сказал:

— А ты думала, что произойдет, если тебе и твоим друзьям удастся уничтожить варварский пережиток, который ты находишь таким отвратительным? Неужели ты считаешь, что я не думал об освобождении, как решении? Но нужна ли нам анархия? Вся страна погрузится в пучину варварства, если насилие, прорвавшееся в Канзасе и Огайо, перерастет в войну между штатами.

Симона выглядела встревоженной. Даже с ее искусственной бледностью и пятнами сажи под глазами она была прелестной и желанной.

— Я только знаю, что должна делать то, что я делаю, Арист. Я должна.

Он нежно держал ее, он любил ее и удивлялся, что же ему с ней делать.

— Значит, ты снова нарушаешь закон, помогаешь новому беглецу?

Она молчала. Затем произнесла:

— Ты предашь меня?

Его руки сжались.

— Как я могу это сделать? Господи, Симона, ну что ты за женщина! Что мне делать с тобой? Что мне делать без тебя?

— Просто откажись от меня, — прошептала она, но, когда он швырнул ее шляпу на койку и прижался губами к ее губам, она не могла сопротивляться.

Они прижались друг к другу, целуясь, как изголодавшиеся едят. Ее руки скользнули вверх по его груди. Когда ее пальцы коснулись его горла, он задрожал.

Симона ласкала его щеки, и он вдыхал аромат сирени ее мыла. Арист хотел бросить ее на кровать и овладеть ею, чтобы она полностью принадлежала ему. Он хотел ее, как никогда прежде не хотел ни одну женщину. Он сорвал черный плащ с ее плеч, обнажив нежную грудь над вырезом платья, пробежал руками по ее телу и любовно обнял грудь ладонями.

Симона вздохнула и застонала от удовольствия.

Она была такой, как он помнил ее.

— Как я могу отказаться от тебя? — спросил он между поцелуями. — Твое место в моих объятиях. Я не отпущу тебя.

— Ты должен, — сказала она, погружая пальцы в его волосы. — Я дала обещание, мой любимый, я должна его выполнить, от меня зависят другие жизни.

— Твоя няня? Это ее ребенок?

Она качала головой, отказываясь отвечать, ее глаза блестели непролитыми слезами.

— Куда ты везешь ее? Куда ты пойдешь, когда она будет в безопасности? Где ты будешь в безопасности?

— Пожалуйста, не задавай вопросов, на которые я не могу отвечать. Я должна идти.

Но он не мог отпустить ее. Она обвила руками его шею. Он целовал ее долго и страстно, и она возвращала его поцелуи со страстью, потрясшей его до глубины души. Он знал, что не предаст ее. Но как он мог ее спасти?

Они не обратили внимания на далекие удары опустившегося на берег трапа и на звук бегущих ног по главной палубе. Но когда хриплый голос крикнул: «Маршаль Соединенных Штатов! Никто не покинет корабль!» — оба задрожали.

— Это голос Пикенза! — воскликнул Арист. Какого черта?

— Ах, Боже мой! Значит, он привел маршаля!

— Постойте, сэр! — закричал капитан Эдмондс во всю мочь своих легких. Обычно самый спокойный из всех капитанов Ариста, Эдмондс сейчас явно был в бешенстве. — Я отдаю приказы на своем корабле!

— Резаный блефует, — сказал Арист. — Только один человек поднялся на борт.

Симона высвободилась из его объятий.

— Я оставила Десси одну. Она, должно быть, в ужасе.

Симона быстро натянула плащ, схватила шляпу и вышла на палубу. Каюта Ариста была перед главным салоном, ее — ближе к корме. Она подбежала к своей двери и постучала: три медленных удара, затем два быстрых. Никакого ответа. Она толкнула дверь, и та открылась, но каюта была пуста. Детская плетеная корзина еще стояла рядом со шкафом, ребенка не было.